— Никифоров! Принять его на первые сани, дать конвой!
«Какая добрая душа позаботилась обо мне? Доктор или кто-либо еще? Во всяком случае, сани — дело неплохое».
Партия двинулась. Через час мы выбрались из предместий города. Началась вьюга. Становилось прохладно, и я попросил конвойного разрешить мне пойти пешком возле саней. Конвойный разрешил. Я вылез и пошел, придерживаясь за передок саней. Скоро мне стало теплее.
Когда мы отошли километров пятнадцать от города, начальник конвоя перевел меня с саней в передний ряд партии. Вьюга превратилась в буран. Дорогу замело снегом. Поставили в первый ряд наиболее сильных. Мы четверо, в наручнях и кандалах, шли впереди, пробивая сугробы, конвойные шли за нами, а за конвойными тянулась вся партия вперемежку с солдатами.
Перед нами вихрилась и металась белая непроглядная муть. Партия арестантов тянулась, затерянная в снежной пустыне. День склонялся к вечеру, а этапки все не было видно. Люди с трудом передвигали ноги. Остановиться для отдыха боялись: не поднимутся люди, замерзнут. Шли уже не по четыре в ряд, а по два, проделывая узкую тропку в глубоком снегу. Конвойные, в нарушение устава, несли винтовки на ремнях за плечами, все время махая и хлопая руками. Никому из каторжан и в голову не приходило бежать. Думали об одном — скорее бы этапка. Конвойные не понукали, не наводили порядка. Только покачивающиеся над головами штыки да звяканье цепей выдавали, что идет партия арестантов.
Поздно ночью вошли в большое село. Все с облегчением вздохнули. Даже как будто теплее стало. Скоро этапка. Конвойные выравнивали ряды, покрикивая на ходу:
— Подтянись! Подтянись!
Конвойные, как и каторжане, выбились из сил.
Пройдя село, мы увидели почерневшую от времени этапку.
Прибавили шагу. Большое одноэтажное деревянное здание раскинулось среди снежной степи, тускло поблескивая подслеповатыми закопченными окнами. Из труб валил белый дым.
— Ишь, сволота, мокрыми дровами печи набил, в холоде спать придется! — ругали сторожа каторжане.
Нас, не проверяя, впустили в этапку. В помещении было холодно, дрова шипели и не давали тепла. Уголовные ругали сторожа. Тот со страху куда-то спрятался.
Люди размещались по нарам с шумом и руганью. Более слабые и малосрочные занимали места под нарами или у стен на полу. Развязывали мешки, извлекали чайники, кружки, хлеб, замерзший, как камень. У меня ничего не было, кроме жестяной кружки и куска черного хлеба.
Появившийся откуда-то сторож разливал кипяток, а конвойный принимал и подавал чайники. В этапке стоял пар от кипятка и дыханья сотен людей. Дрова в печах, наконец, разгорелись, и по камере распространилось тепло. Многие, не допив чай, засыпали. Иные шумели и ругались, а наиболее ретивые резались в карты.
Внутренность этапки была мрачна: стены черные, из щелей свешивались пакля и мох, стекали капли воды, потолок почернел от грязи и копоти. На замерзших окнах — ржавые железные решетки.
Чай пили мы с наслаждением. Поужинав, устроились на своих местах и скоро уснули.
Часов в пять утра нас разбудили. Был уже готов кипяток. Мы наскоро напились чаю и стали собираться в путь. В этапке за ночь потеплело, и все хорошо отогрелись. На дворе же по-прежнему свирепствовал буран. Но только мы вышли, буран стих. Настала удивительная тишина. Ни одна снежинка не шелохнулась. Небо прояснилось, выглянуло зимнее солнце, но холод усилился. Дорога была занесена снегом; партия, выйдя за село, сразу же потянулась гуськом. Я опять шел впереди вдвоем со вчерашним напарником, пробивая для партии дорогу.
Переход от этапки до централа был очень труден. Дорога — гористая и длинная. Чернели перелески. В воздухе, сверкая на солнце, носилась снежная пыль. Мороз впивался в лицо. Приходилось то и дело оттирать щеки и нос. Партия, точно серая змея, извивалась по снежной тропе. На концах штыков сверкало солнце. Бороды, шапки, воротники полушубков покрылись густым инеем, на усах нависли сосульки.
В полдень сделали привал в придорожной деревушке. Многие разулись и обтирали снегом замерзшие ноги. Отдохнули, погрызли мерзлого хлеба. Те, у кого были деньги, купили горячих шанег у крестьянок. Пошли дальше.
К вечеру сильно устали, но продолжали итти, не отдыхая. Обессилевших клали на сани. Уже поздно ночью поднялись на последнюю гору, откуда были видны огни Александровского каторжного централа.
— Ой, ребята, наддавай! Скоро будем дома! — кричали мы задним.
Задние подтягивались и отвечали:
— Шагай! Тянем!
Было чувство радости, как будто действительно подходили к месту отдыха, а не к каторге, где ожидали нас долгие годы тяжкой неволи.