Спуск с горы был весьма крут. Промерзшие бродни скользили, словно накатанные лыжи, и мы, сбившись, смешавшись с конвойными в беспорядочную кучу, стремительно катились под гору. Конвойные смотрели только, чтобы кто-нибудь не напоролся на штык.
Под горой мы собрались и, кое-как^ построившись, двинулись дальше. Скоро зачернели избы села Александровского. В окнах светились огоньки. Партия вошла в село. Через полчаса мы дошли до каменного корпуса централа и прошли дальше, на пересылку, где нам предстояла разбивка.
Пересылка стояла высоко на горе. Мы с трудом поднялись по крутому подъему, скользя промерзлыми броднями. Часть малосрочных каторжан была оставлена в пересылке, а нас, долгосрочных, повели обратно к каменному корпусу.
В коридоре централа было тепло и чисто. Мы сели на пол и стали ждать приема. У всех лица были радостные: наконец-то добрались!
Надзиратели показались мне не такими грубыми, как в Иркутске. Думалось, что здесь будет лучше, чем там. Так не хотелось повторения пережитого.
Нас раздели догола. Выдали сносно выстиранное холщевое белье и коты. Меня подвели к наковальне, и надзиратель сбил с меня наручни.
— Что ж это, совсем?
— Да, совсем.
Переодетых, нас перевели из коридора в камеру, где мы должны были отбыть двухнедельный карантин.
На поверках начальство с нами не здоровалось и не придиралось. Я отдыхал, целыми днями лежа на нарах. Кормили нас, как нам показалось, хорошо: давали кусочек мяса, суп, кашу.
Через две недели началась разбивка по камерам. Меня опять посадили в одиночку. Мне не хотелось бороться в одиночестве, да еще, быть может, в течение целых двадцати лет. Я потребовал начальника. Пришел его помощник, Хомяков. Его перевели в Александровский централ из иркутской тюрьмы.
— Скажите, почему меня посадили в одиночку, а не в общую, к политическим? — спросил я.
— Видите ли, вы пришли сюда с предписанием от тюремной инспекции, чтобы держать вас под особым надзором. Это результат ваших столкновений с начальством в иркутской тюрьме.
— И долго меня так будут держать?
— Не знаю. Это зависит исключительно от начальника. А он подчинен инспектору и главному тюремному управлению.
Хомяков ушел.
«Значит, и здесь будет то же, что и в проклятой иркутской тюрьме, — подумал я. — Ну что ж, подтянись, Петро!»
Огромное кирпичное здание. Когда-то здесь был водочный завод, а теперь — каторжный централ, наполненный сотнями людей, одетых в серые куртки, с тяжелыми цепями на ногах. Широкие окна с почерневшими рамами, со ржавыми железными решетками. Двери камер — решетчатые. В каждой камере — от двадцати до пятидесяти каторжан.
Одиночки расположены особо и выходят окнами на тесный дворик. Окна маленькие, под потолком. По узкому коридору одиночек неслышно ходит дежурный надзиратель. Одиночки тесные, пол цементный. В узкой комнатушке — прикованная к стене койка, столик, табуретка и неизменная параша. Двери обиты железом. В дверях — «волчок», в нем часто появляется всевидящий глаз надзирателя.
Вокруг централа — каменная стена. На углах ограды устроены вышки для часовых. За оградой высится красная кирпичная церковь. На горе чернеет деревянная пересыльная тюрьма. Кругом — горы, покрытые березовым и сосновым лесом. Централ расположен в глубокой долине, на окраине большого села Александровского.
«Мертвый дом»? Да. Но таков только внешний облик централа. Каторга времен Достоевского и Якубовича давно отошла в область преданий. Основной массой обитателей старой каторги были уголовные, и они задавали тон. Немногие из них бунтовали против несправедливости. Немногие политические заключенные терялись в массе уголовников.
Круто изменилась каторга после революции 1905 года. Каторга стала протестующей, гневной.
На ней зазвучали революционные песни:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами, Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами, — Мы вольны душою, хоть телом попраны. Позор, позор, позор вам, тираны!
Пусть слабые духом трепещут пред вами, Торгуют бесстыдно святыми правами, — Телесной неволи не страшны нам раны. Позор, позор, позор вам, тираны!
Новая каторга, как в зеркале, отразила борющуюся и непримиримую Россию. Новый каторжанин превратил каторгу в очаг напряженной политической борьбы.
Всякое событие в общественной жизни страны немедленно отражалось на каторге. Положение на каторге, в свою очередь, влияло на настроения широких масс в стране: истязания и убийства политических заключенных в тюрьмах вызывали возмущение в пролетарских центрах и приводили к стачкам и демонстрациям. Революционная борьба на каторге тесно переплеталась с борьбой на воле.