— Зачиню. А Варька где? всё дома торчит?
— Тама, грамоте учится. Стефан, возьми меня на-конь.
Старшой нагнулся, помог брату забраться, усадил впереди себя.
— Всё мается, не даётся нашему тюхе грамотка-то, — улыбнулся Стефан.
— Маманя корила его. Долбит, долбит по слогам, а не чтёт; на силу два стиха постиг. Он и ночь молится, плачет, никак не сподобится. Жаль его, да?
Стефан дослушал, спросил:
— А слыхал, как я на праздник стихирил?
— Слыха-ал! Прям так соловисто, чисто-чисто! Все сказывали, краше никто не чтёт!
Поднялись по взгорку к березняку, встали над речкой, над жнивьём с перелесками. Вышло солнце, всё вспыхнуло красками…
— Петян, гляди как у нас! Тебе тут и злато, и сребро рекою горит, и синь-бирюза небесная…
— Ага, — шмыгнул носом младший. — Стефан, ты с Ростова, да?
— Не, с Варниц, отец посылал. Заутра обоз отправляем.
— В Орду?
— В Нижний, по Волге. А там может и в Орду. Эх, кабы наше всё было, без всякой дани, знатней бы нас во весь Ростов не найти!
Младший щурился на блескучую рябь реки. Стефан подстегнул коня.
— Отец дома ныне? — спросил.
— Дома. — Мальчик показал куда-то рукой, вскрикнул: — Стефан, глянь, глянь! Кто тама?!
По выгону растекалась клином толпа людей в пёстрых одеждах… Стефан натянул повод, приподнялся на стремени.
— Да то ж слободские, не бойсь.
— Стефан, а куды они?
— Кажись, сватьба. Вишь, к дубу подались…
— Зачем к дубу?
— Веселие будет! Ну-ка слезай, брат, тут недалече до дому, через запруду. Вон уж посад наш видать. Небось, натрясся, гузку-то набил себе?
— Не, я ещё могу.
— Слезай, слезай.
— А ты?
— Поеду, гляну.
Мальчик спрыгнул, махнул рукой старшему брату, помчал по тропке к дому.
Стефан вдруг оборотился ему вослед:
— Стой!
Петька услышал, застыл, как вкопанный.
— Братка! Скажи отцу, Михал Авдеич соли просил, крупца, полдюжны кулей взаймы — ему для тузлука, а коли надо, то может ряпушкой дать, они с Плещова едут. Тогда, скажи, пускай возницу пошлют к нему, он в монастырской даче ночует, что на Усретенской, понял?
Петька быстро кивнул, и припустил дальше. Стефан поскакал краем поля к одинокому дубу, широко раскинувшемуся у самой опушки. Скоро подъехал к крестьянам, собравшимся под его ветвистым, мягко шелестящим куполом, словно под облаком.
Бабы пели песню. Сватьба встала большим полукругом, обступила кряжистого попа в красной войлочной шапке, державшего перед молодыми икону. Жених ещё отрок, годами юнее Стефана, невеста и того младше. Поп обратился ко всем, поднял икону:
— Соделал Божа наш небо и землю. Землю усадил садами, всяким деревом. Соделал Божа Адама. Адам ходит один по земле, плачет горько: «Что мне до неба и до земли, нет у меня милой помощницы!» Взял Божа ребро Адаму, сотворил жену, и сочетал их Божа в едину плоть: «Плодитесь и умножайтесь»! — воскликнул он и, шагнув, что-то сказал молодым.
Жених с невестой, склонивши головы, преклонили колени.
— Божа дал нам двух молоденов хрыщоных, чистых голубев непорочных! — снова возвысил голос крестьянский поп. — Стали дети наши перед нами на серебрян стол, под зелёный венец, просят себе прощения Божа, у земли, у неба, у своих рода-племени, у всего мира руського. Случи, Божа, два маладенца в одно место!
Тут выступил статный мужик с лентой через плечо, закричал в небо:
— Батько родный, Козьма-Демьян! бласлави Божей, да скуй ты нам сватьбу крепко-накрепко, вечно-навечно! абы солнцем не разсушивало, абы дождем не размачивало, абы ветром не раскидывало, абы людие не разсказывали!..
Поп осенил молодых иконой и наперсным крестом, они встали на ноги, приложились к кресту. Поднесли им венки, сплетённые из ржаных колосьев с цветами.
— Дай им, Божа, от росы небесныя свыше и от тука земнаго! Да плодятся и множатся, и скот их, и жито, и всё добро! Поменяйтеся крестами, — шепнул им.
Жених и невеста стали снимать с себя нательные крестики, торопливо менялись ими…
— Божа Единой, сочетай Иване Агапу! Сочетай Агапе Ивана! Совенчай их в едину любовь, в едину плоть, соблюди их, Божа, в мире и жалости!..
Надели им на головы венки. Поп соединил их правые руки.
— Чти мужа, он тебе муж теперь и покров, слушай его, — сказал ей.
— А ты, жалей её. Она же немощь твоя и похвала, — сказал ему.
Оба они — сама важность, а в глазах — испуг и растерянность. Поднесли им чашу к устам, и пили из неё. Мужик с лентой сломал по дубовой ветке, подал попу, тот заговорил нараспев: