— Я не жалуюсь, мне всего довольно, — ответила вдова. — Корову я купила бы только потому, что ее любил покойный муж. Единственно в память о нем я бы кормила Графинюшку до самой ее смерти.
— А куда бы вы свою корову поставили? — с язвительной усмешкой прервал старостиху зять и положил на стол оловянную ложку. Он так старательно вылавливал из жидкой тюри куски хлеба, что остальным, если они надеялись еще хоть что-нибудь подцепить, приходилось поторапливаться.
Кровь прихлынула к бледному лицу вдовы. Впервые с тех пор, как старостиха узнала, что муж обречен, она выпрямилась и посмотрела зятю в лицо.
— Кажется, у нас достаточно просторные хлева, — ответила она с былой властностью в голосе. — Думаю, где стоят тридцать коров, без особого труда поместится и тридцать первая.
— Я не могу запретить вам держать корову, но хлева-то мои. И коли я обнаружу в них чужую скотину, переломаю ей ноги, чья бы она ни была. Уж если вам приспичило держать корову — что ж, покупайте, да привяжите ее вон там, напротив, возле соседской изгороди. По крайней мере всегда будет у вас на глазах. — Мельник с усмешкой показал теще в окно на соседский сад. Он был огорожен живой изгородью из крыжовника, который в этих краях называют виноградом.
Вдова побелела, как тот платок, что она держала в руке, и взглянула на дочь. Но Марьянка, по обыкновению, равнодушно смотрела куда-то в пространство и шуршала в кармане конфетами. Старостиха поглядела на работников — никто не осмелился поднять голос в защиту прежней хозяйки, хотя при ней были иные порядки, чем теперь. Все смущенно уставились в общую миску, будто внимательно пересчитывали кусочки хлеба, милостиво недоеденные новым хозяином.
Старостиха отвела взгляд от стола и посмотрела на припечье. Там сидели два соседа, пришедшие в гости к мельнику — как тут принято говорить, «на деревню». Оба курили. Один из них, почувствовав ее испытующий взор, принялся с усердием выколачивать трубку, второй растерянно искал около себя кисет, торчавший у него из кармана. Они слышали грубый ответ мельника, но не проронили ни слова. Между тем одного из них она нередко выручала, когда тому нечем было платить налоги, а другому доводилась кумой. Его детишки, приходившие колядовать, из года в год получали от нее яблоки и орехи в шелковых мешочках, а на пасху она дарила каждому по раскрашенному яйцу и серебряный талер.
В эту минуту старостихе показалось, что ее мужа похоронили во второй раз. Она обвела взглядом горницу, словно бы кого-то разыскивая. Искала она Антоша. Но его здесь не было — он пахал где-то на дальнем поле, туда ему и обед носили.
Больше вдова не произнесла ни слова. Но за свой одинокий стол не села. Посмотрела на него темным, грозным взглядом и, не притронувшись к еде, медленно вышла. Каждый из присутствовавших, однако, почувствовал, какой гнев клокочет в груди гордой женщины, каждый понял, что гнев этот не растает, как град по весне.
— Чего только не взбредет в голову этакой взбалмошной бабе, — прервал тягостное молчание мельник. — И без того попусту надрываешься, все уходит на ее содержание да на подати, только и заработаешь, что кусок хлеба. А она себе разгуливает целыми днями, будто дворянка, является на готовенькое, да еще недовольна. Право, лучше камни бить на мостовой, чем считаться хозяином в этой усадьбе.
— Не серчайте, сосед, — пытался успокоить его крестьянин, детям которого старостиха доводилась крестной матерью, — баба не баба, а ваша теща — женщина особая. Насколько я ее знаю, сама бы она никогда не потребовала, чтобы вы держали ее корову в хлеву задаром. Слишком она горда, чтобы просить о милости.
— Надо же напомнить ей, кто здесь теперь хозяин, — оправдывался мельник, — иначе она не уймется, все будет приказывать да распоряжаться. Вы поглядите вокруг, что получается с такими, как она, ежели их вовремя не осадить. Свары с хозяином, поклепы на него, а батраки и рады — развесят уши… Тут надо то, там не хватает другого, все должно идти по-ихнему. Только я этого терпеть не намерен, от собственного отца не потерпел! Есть у тебя свой угол и свой стол в горнице, наверху — своя каморка; что причитается — получишь в срок, все отдам, до последнего яйца, но уж и ты у меня нишкни.
— Старостиха заслуживает от вас лучшего обхождения, — снова вступился за куму сосед. — Не стоит удивляться, когда дети жалуются, что приходится содержать родителей, уступивших им хозяйство за большие деньги. Но у вас совсем иное дело. Вы же получили усадьбу даром. Сами составили бумагу и записали в нее все, что вам было угодно. Старостиха тогда согласилась, а ведь могла и не согласиться. Усадьба-то раньше принадлежала ей, она вольна была ставить свои условия. Захоти она — и вам этого хозяйства не видать. Ни муж, ни иной кто не мог бы ее принудить. Выплатила бы дочери отцовскую долю или просто закрепила бы эту долю за ней — и распоряжалась бы здесь, пока жива. А ну, как назло вам, она взяла бы да и вышла замуж? Смогли бы вы ей помешать? Она ж и теперь еще что сдобный пирог. Вы только гляньте: глаза точно искры, руки белые, сильные, стан словно ивовый прут. За женихом бы дело не стало.