— Что было, то было, да быльем поросло, — нетерпеливо оборвал мельник приятеля тещи. — Теперь она ничего не сделает: дарственная давным-давно передана в управу и наверняка внесена в нотариальные книги. Так что старостихина песенка спета. На будущей неделе вырублю делянку, чтоб оплатить адвоката, гербовые марки и прочую ерунду. Поверьте, лет пять мне не дождаться с этого хозяйства ни гроша — такие сейчас налоги с наследства. Господа-чиновники рады с каждого заживо шкуру содрать…
Соседи поддакивали мельнику, а потом сами стали рассказывать, как в управе общипывают любого, у кого, по слухам, водятся деньжонки. О бывшей хозяйке усадьбы в тот день никто больше и не вспомнил.
На следующее утро старостиха встала до восхода солнца. Оделась во все черное, как подобает вдове, но и вдовий ее наряд был из чистого шелка. Служанка, обычно приносившая ей в горенку завтрак, даже испугалась, увидя хозяйку, — такой величавой и незнакомой казалась она в богатом траурном платье, с большим черным камчатным платком на голове.
— Я иду в Либерец, закажу там красивый крест на могилу мужа, — сказала она ошеломленной девушке, но уже не вяло и рассеянно, а совершенно отчетливо, без вздохов и слез, как говаривала при жизни старосты. — Хочу дойти туда по холодку, завтрака не стану дожидаться — поем где-нибудь по дороге.
Она сказала, что идет в Либерец, да и в самом деле направилась через холмы в сторону Неметчины, но, едва обогнув рощу и убедившись, что из деревни ее никто уже не может видеть, поспешно сошла с дороги и свернула направо, в долину, ведущую к Дубу.
Домой она воротилась лишь поздно вечером. Впрочем, в усадьбе ее отсутствия никто не заметил. Хозяин о ней не спрашивал, полагая, что она либо на кладбище, либо в своей горенке и назло ему не показывается из-за вчерашней ссоры. А прислуга не осмелилась о ней напомнить, чтобы не раздражать его. Женщина в расцвете лет, полная физических и духовных сил, женщина, вокруг которой еще несколько недель назад здесь все крутилось, теперь уже как бы не числилась среди живых, стала, по выражению зятя, лишь «неудобной вещью».
На обратном пути старостиха направилась прямо к кладбищу. Гордо вскинув голову, она шла быстрым пружинистым шагом. У кладбищенских ворот остановилась, испытующе вглядываясь в ночной сумрак. Заметно было — кого-та она ищет у могилы мужа. Прежде, когда она издалека замечала этот глинистый холмик, на глаза ее навертывались слезы. Но сегодня очи ее радостно засверкали. Возле могилы кто-то сидел — это был Антош.
Юноша приклонил голову к могиле, на которой уже начинал зеленеть дерн. Сидел он совсем неподвижно, и вдова подумала — уж не спит ли? Она склонилась, положила руку ему на плечо и увидела, что лицо у него в слезах.
Старостиха не стала спрашивать, о чем он так горюет, только ли о своем благодетеле. Она долго и пристально, с былой проницательностью смотрела на юношу. И наконец окликнула его, но не как обычно — по-матерински ласково, а резко и вызывающе, точно девушка, заигрывающая с парнем.
— Знаю, мельник уговаривает господ одеть тебя в двуцветный мундир и посадить на скакуна! Вот уж никогда бы не подумала, что ты примешь это близко к сердцу. Идучи сюда из города, слыхала я, будто ты совсем голову потерял. Не верила я людям и защищала тебя, а теперь и сама вижу, до чего ты извелся. Ну что с тобой, парень? Хнычешь, словно малое дитя, при одной мысли о сабле. Ты же всегда был как огонь Сколько раз во время танцев трактирщик звал тебя унимать подравшихся парней. Давно ли ты одного за другим вышвырнул в окошко шестерых? И хоть нетвердо стояли они на ногах, но все же это были парни из Сухой[3], немцы из рода Галерта. А кто не знает, что они мстительны, как сам антихрист. Никому не хотелось с ними связываться, пока не появился ты и не положил конец их выходкам. Правда, с той поры ты, говорят, не ездишь через Сухую, чтобы избежать новой драки, да только ты не слишком унывал. А вот теперь…