Доротка любила подниматься на Плань. Отсюда лучше всего было видно вокруг, лучше, чем даже с Ештеда, ибо он слишком высок и дальние места кажутся словно покрытыми прозрачной накидкой. С Плани же все было видно совершенно отчетливо. Перед Дороткой как на ладони лежали Чешский Дуб, Мнихово Градище и Косманосы, а если выдавался особенно ясный день, то была видна даже Прага. Доротка различала на горизонте церквушку на Просике и длинную вереницу деревьев на Высочанском холме. По другую сторону Плани лежали Либерец, Рыхнов, Турнов. Рядом вздымались волнистые Малые и Большие Изерские горы, а за ними белели Крконоши. Доротка вспоминала все, что отец рассказывал ей об этих местах, — и разве не замечательно увидеть сразу чуть не полмира, где творились разные диковинные и почти неправдоподобные вещи.
Но сегодня Доротка не вглядывалась в раскинувшиеся перед ее взором дали, хотя небо было ясным, как стеклышко, и синим, как василек. Видно было сегодня так далеко, как редко бывает. Но не вдаль устремляла девушка свой взор, а на двух белых бабочек, порхавших над цветущим кустом терновника. Они садились на цветы, отдыхали на них рядком и вновь вспархивали, резвясь под лучами солнца.
Доротка была уверена, что на Плани, под бескрайним небом, при виде этого огромного прекрасного мира ей полегчает, но стало еще хуже, чем внизу, в каменоломне. Сердце ее сжималось, будто в тисках, особенно после того, как она заметила двух бабочек.
«Если исполнится то, что предвещает мне трясогузка, — подумала она скорбно, — то уже в этом году я покину белый свет, так и не изведав радости, не зная, что такое мать, сестра, подруга. Никогда и ни с кем я не веселилась, подобно этим двум мотылькам. Отец оберегает меня как зеницу ока, но он надо мной вроде самого господа бога. Негоже приходить к нему со всем, что мне взбредет в голову, а так бы хотелось с кем-нибудь поделиться и услышать, что скажет другой, пусть в этом ничего мудрого и не будет. Понять не могу, что со мной творится последнее время; все мне кажется, будто я одна-одинешенька, а ведь у меня матушка на небесах, рядом отец, надо мной бог. Хотелось бы мне знать, о чем эти бабочки без конца говорят друг с другом?»
Козе сегодня было вольготно. Доротка ни разу ее не окликнула. Сегодня весь мир сверкал в лучах заходящего солнца, словно погруженный в расплавленное золото, каждое окно в окрестных городках и замках пылало огнем, каждая былинка на горах пламенела. Доротка не замечала всей этой красоты. Она не отрывала глаз от бабочек, мелькавших в воздухе, как розовые лепестки, занесенные сюда ветром. От отца она знала, что некоторые люди наделены даром понимать живые существа, ей захотелось испытать, нет ли и у нее такого дара. Временами ей казалось, что она уже уловила то, о чем они шепчутся, но когда она попробовала выразить это, ей не хватало слов. А ведь Доротка для всего умела найти подходящие слова, отец терпеливо учил ее этому.
Каменолом не уставал пенять на распущенность молодежи: всякий раз, когда в трактире были танцы, на его крышу летели камни — это парни хотели насолить ему за то, что он не отпускает Доротку. И тот, кто увидел бы сейчас Доротку, не удивился бы, почему парни сердиты на ее отца, прячущею от них дочку.
Доротка была высокая и бледненькая, как цветок, выросший в тени. Остальные девушки, когда бы ни зашла речь о Доротке, находили в этом изъян и твердили, что именно оттого нет в ней ничего привлекательного. Но сейчас им пришлось бы прикусить языки. Щеки Доротки пылали, словно заря, а глаза горели, будто солнце. На этих холмах, под этим высоким небом она была под стать высоким и стройным елям, что росли на скалах под Планью. Казалось, она неотделима от этих гор и гораздо больше дочь Ештеда, чем те неуклюжие толстухи, что копошились в деревнях у его подножия.
Когда Доротка склонилась над цветущим терновником, у не выпало веретено, которое она сунула дома за пояс. Это вернуло ее к действительности.
Она хотела еще сегодня успеть смотать с него пряжу в клубок — и вот те на! — солнце уже почти совсем село, а она и не начинала.
В те времена любая девушка постыдилась бы пасти скотину, не прихватив с собой никакой работы, с одним только кнутом в руках, как это водится теперь сплошь и рядом. Без веретена ни одна не показывалась на пороге и умерла бы от стыда, если бы кто увидел ее не занятою делом. И Доротка перепугалась: сама работа напомнила ей, что еще не окончена. Такого с Дороткой никогда не бывало. Пристыженная, она схватила принесенное мотовило и принялась усердно считать в такт наматываемым виткам: