— Не думайте, вовсе не из страха хочу я избегнуть солдатчины, — вспыхнул юноша, и глаза его засверкали. — До сих пор я ничего не боялся. И, верно, не испугался бы, даже если б вокруг моей головы свистели пули! Матушка меня учила — все мы в руках божьих, без него и волос с нашей головы не упадет. Чего ж в таком случае бояться? Но слышать без возмущения не могу, когда старые вояки рассказывают, что за жизнь у солдата. Шагу не шагнет по своей воле, не смеет сражаться и защищаться, как считает нужным, а должен ждать, пока не прикажут. Стой как пень, подставляй себя под пули и не смей глазом моргнуть, слова вымолвить. Чуть кто не подчинится команде — уже звенят кандалы, чуть кто воспротивится приказу начальника — пуля в лоб!
Вдова слушала его жадно, однако без тени сострадания. Кто привык подозревать ближних во всех смертных грехах, пожалуй, заметил бы, что она втайне любуется юношей.
— По вечерам я прихожу к этой могиле и прошу у своего благодетеля совета, — продолжал Антош. — Если бы я знал, что это поможет, я поступил бы как Ян Страка: положил бы палец на чурбан да и отрубил бы. Ну, посадили его на несколько недель в каталажку — и что из того, служить-то не заставили.
Лицо старостихи потемнело, словно ей не по душе пришлось, что парень сам придумал выход. Она живо перебила:
— Не забудь, в тюрьме рана у Страки загноилась, и когда его отпустили, доктор отрезал ему руку по локоть.
— Значит, остается только бежать. Но куда? У меня нет ни денег, ни друзей на чужбине. И потом — что сталось бы с моей матушкой? Она, поди, с ума бы сошла, если бы я вдруг исчез и подолгу не слал весточки о себе — здоров ли, схвачен, посажен ли в тюрьму и вообще жив ли… Она доселе не знает, что мне грозит. А у меня язык отнимается всякий раз, как соберусь ей сказать…
Антош выжидающе глянул на свою благодетельницу. Он надеялся, что та скажет: я твой друг, я достану тебе денег для побега. В ту пору часто случалось, более того — стало почти обыкновением, что парни, которым предстояла солдатчина, на время скрывались, чтобы в управе про них забыли. Иногда это приходилось делать раз пять кряду, пока не истекал срок призыва. Воинский набор тогда еще не проводился столь регулярно, как теперь. Все держалось на господах из управы и во многом зависело от их произвола. Раньше было не то что в нынешние времена, когда каждый может купить книжку, где черным по белому напечатано, как положено и как не положено поступать. С такой книжкой любому чиновнику докажешь, что с тобой обходятся несправедливо, а то и пожалуешься на должностное лицо, если оно намеренно чинит тебе зло.
Старостиха только нетерпеливо покачала головой.
— Бежать — ненадежно. Изуродовать себя — опасно. Ты забываешь еще об одном средстве, самом лучшем…
Голос вдовы дрогнул. Она сделала движение рукой, словно бы хотела пониже надвинуть на глаза платок. Но вместо этого, наоборот, так резко тряхнула головой, что платок соскользнул на плечи. Лицо ее вдруг открылось перед Антошем. Он будто увидел ее впервые: побледневшие за последние дни щеки странно белели в мерцающем свете звезд, их оттеняли густые пряди волос, ниспадавшие чуть не до земли. До сих пор старостиха, как подобает порядочной женщине, всегда прятала волосы под платком. Но в ту минуту ее волновало совсем иное, и она не заботилась о приличиях. Глаза ее метали молнии, какие редко увидишь и в глазах двадцатилетних девушек.
У Антоша, смотревшего на старостиху, забилось сердце; он почувствовал, что с ней происходит что-то необычное, имеющее значение и для него.
— О чем я забыл? — спросил он еле слышно.
— О женитьбе! — с трудом заставила себя произнести старостиха.
— О женитьбе? — изумился юноша и сразу же залился гневной краской. — Я не заслужил, чтобы в такую минуту вы смеялись надо мной. Девушки на примете у меня нет. И к тому же бедная дела не поправит, а богатая, которая могла бы уплатить выкуп, не выйдет за батрака.
— Выйдет… выйдет… Я сама знаю одну такую, только она не молода и не красива.
Юноша задумался. Он чувствовал, что старостиха и впрямь не шутит.
— Не молода и не красива? — переспросил он. — Которая же это из наших невест? Да что там зря ломать голову, разве всех упомнишь, я и внимания-то на них почти не обращал. Не нахожу в этом утехи, как иные. Знать бы, что та, о ком вы упомянули, рассудительна и умна, вроде вас, к примеру, право, ни минуты бы не раздумывал. Ни красотой, ни молодостью меня не прельстишь, свобода для меня стократ желанней, чем самая распрекрасная девица, и не надо мне иного приданого…
— Правду говоришь?