Доротка хотела до последней минуты оставаться послушной дочерью, как обещала.
Каменолом снял с печи корзину с инструментом для дробления камня и на этот раз положил в нее больше динамита, а шнур взял совсем маленький, гораздо меньше, чем обычно.
Все это он также окропил святой водой, как кропят гроб, прежде чем опустить в могилу.
Взглядом он приказал дочери сделать то же. Но она не покропила ни зубила, ни динамита.
Отец словно не заметил этого. Он перешагнул через порог правой ногой и направился к каменоломне по узкой, грозящей обвалом тропе, вьющейся по краю отвесной скалы.
Шаг его был тверд, голова гордо вскинута, торжественным голосом он читал псалмы Давида.
— «…Нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в праведных сердцем.
Когда разрушены основания, что сделает праведник?
Господь во святом храме своем, господь — престол его на небесах, очи его зрят, вежды его испытывают сынов человеческих.
Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа его.
Дождем прольет он на нечестивых горящие угли, огонь и серу, и палящий ветер — их доля из чаши.
Ибо господь праведен, любит правду, лице его видит праведника».
Этот суровый голос, грозно разносящийся в безлюдии гор по молчаливым лесам, над которыми тускло забрезжил рассвет, пронзил Доротку, как трубный глас последнего суда. Колени у нее задрожали; шатаясь, она слепо двигалась за отцом, не различая ничего вокруг.
Над горами уже занималось утро, но в долине еще клубилась мгла. Казалось, внизу зияет бездонная пропасть. Обычно ноги Доротки уверенно ступали по обрывистым тропам, она никогда не замечала опасной крутизны, но сегодня у нее кружилась голова. Не знавшей страха горянке приходилось цепляться за кусты. У Доротки было такое чувство, будто земля расступалась, едва она прикасалась к ней.
— Я боюсь сорваться, — прошептала она еле слышно.
Но чуткое ухо каменолома уловило ее жалобу.
— Да не убоится нога твоя скользкой стези, не опасен путь над пропастью для того, чья душа не блуждает в потемках, — произнес он внушительно, неуклонно продвигаясь по мокрой от ночной росы дороге.
Доротка собрала все свое мужество, но, едва сделав вслед за отцом несколько шагов, вновь остановилась, с ужасом глядя в глубокую пропасть.
Резкий ветер, провозвестник нового дня, всколыхнул озеро тумана, застилавшего всю долину, разметал его и погнал белые клочки к вершинам навстречу ранним путникам. От страха девушке почудилось, будто это огромная белая женщина в длинном развевающемся саване распростерла свои костлявые руки.
— Отец, отец, — закричала она, — остановитесь! Разве вы не видите, что впереди нас ждет смерть?!
Но каменолом не дал сбить себя с толку.
— Это всего-навсего утренний туман. Ты сотни раз наблюдала его игру; так отчего же вдруг стала боязлива? Но будь это даже сама смерть, ожидающая нас впереди, следует ли ее пугаться? Легче тому, кого ожидает она, чем тому, кто идет навстречу греху.
И вновь приободрилась Доротка и снова остановилась.
— Взгляните, отец, не оставляйте меня! В этом роднике кто-то омыл окровавленные убийством руки.
— Да пойдем же, это заря отражается в воде. Но горе, горе тому, кто заводит речи с убийцами и потомками их!
— Отец, не спешите так, у нас еще есть время, работа нас не ждет. Остерегитесь, там вдали что-то темнеет, как огромная могила…
— Это вход в каменоломню, это он чернеется в утренних сумерках. Лучше уж, дочь, пребывать в могильной тьме, чем на божьем свете, покрытой позором.
— Постойте же, отец! Разве вы не слышите внизу, в деревне, похоронный звон?
— Идем, дитя мое, не медли понапрасну! Это не похоронный звон, это уже выгоняют стада в горы. И да будет каждый готов к отходу! Нам ведомо, когда мы пришли в этот мир, но неведомо, когда пробьет наш час.
Каменолом остановился, они были уже у входа в пещеру. Старик обвел окрестности пристальным взглядом.
Внизу, в долине, как бы рождался из тумана мир. Все вдруг начало проступать из тьмы, обретая краски и сущность, — вот деревушка, вот лес, дальше город, а там, на горизонте, горы, над которыми небо заполыхало пламенем.
Каменолом снял шляпу, и сердце у него дрогнуло. Во всем, что он видел вокруг, чудилось ему знамение.