— Помолись, дочь моя, перед тем, как войти в каменоломню, — сказал он, — человек предполагает, а бог располагает. Нам не дано знать, выйдем ли мы оттуда так же, как войдем. Ненароком соскользнет стремянка или шнур догорит прежде, чем успеешь выбежать. По дороге сюда у тебя были дурные видения — может, это предзнаменование? А потому возблагодари бога за жизнь, моли простить тебе вину твою и поручи ему свою душу.
Доротка тоже смотрела вокруг, долго смотрела… Потом ее глаза остановились на отце. Теперь в ее взгляде не было ни смятения, ни ужаса, ни мольбы; он был строг и тверд.
— Вы хорошо делаете, отец, что побуждаете меня к набожности. Не легок путь из одной жизни в другую, и не легок ожидающий нас там суд. А посему да испытает каждый сердце свое и душу, не таит ли он там какого греха, принимая его за крупицу золота, искрящуюся и слепящую гордые очи. Да, я помолюсь, ибо никто не знает, когда пробьет его последний час. А потому и вы помолитесь со мной, отец! И да будет первым среди всех земных грехов названа гордыня, которая всего противнее богу. Ненависть и упрямство — ее родные сестры. Горе, горе тому, чью душу они избрали своим прибежищем. Молитесь, отец, со мной, молитесь…
Кровь бросилась в лицо каменолому. Вновь дочь вершила над ним суд и поучала его. Он хотел было дать ей решительный отпор, но разум, в другое время столь находчивый, не подсказывал ему ничего. Поведение дочери ставило старика в тупик.
— Она одурманена злыми чарами, — прошептал он, как бы извиняясь перед самим собой за свою растерянность и слабость, — она уже не отличает черного от белого. Слова ее лишены смысла, она не поколеблет меня.
Между тем Доротка опустилась на колени и, сложив руки, принялась молиться, — глаза ее были устремлены на утренний багрянец, который, словно море любви, разливался над краем алыми потоками.
— «…Сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего.
А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
Да будете сынами отца вашего небесного, ибо он повелевает солнцу своему над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не так же ли поступают и язычники?
И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? И язычники поступают так же.
Итак, будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный…»
Каменолом начал было вторить словам дочери, но внезапно умолк. Язык не повиновался ему. Слушая, как слова примирения слетают с дочерних уст, он то бледнел, то краснел, и его лицо, казавшееся до сих пор словно высеченным из камня, преображалось с каждой фразой, произносимой Дороткой.
Голос ее стал ясен, и лицо тоже преобразилось. На нем не осталось и следа былого страха и растерянности, в нем отражалось лишь возвышенное успокоение сердца, невинного и вверившегося своей судьбе.
Девушка обернулась к отцу, и тому показалось, будто глазами дочери на него смотрит сама невинность.
— Я знаю, что вы замышляете, и не противлюсь вам. Вы — отец, и потому вправе распоряжаться судьбой своего дитяти, жизнью его и своей. Как бы вы ни решили — все ко благу. Мое сердце вам не судья. Но, прежде чем мы отправимся к матушке, исполните мою последнюю просьбу.
— Не я, а Вилик вырыл тебе могилу, — дрогнувшим голосом произнес каменолом. — Его подлые чары убивают тебя. Я не могу допустить, чтоб ты обесчестила могилу матери, протягивая над могильным холмом руку ее убийцам. Но — слушаю…
— Вчера вечером я проговорилась Вилику, что вы скорее погребете себя и меня в каменоломне, чем допустите примирение. Его пронзили эти слова, он их запомнил… Но хватит с него и одного бремени, от которого его сердце никогда не избавится, хватит с него сознания материнского греха. Помогите мне сделать так, чтоб он никогда не узнал, почему я умерла… Иначе он сам должен будет принять смерть, узнав, что стал виновником моей. Не противьтесь тому, чтоб он думал, будто мы погибли в каменоломне от несчастного случая. Я бы согласилась лучше дважды умереть, чем нанести ему такой жестокий удар…
Доротка крепилась, но дольше сдерживаться не смогла и вновь зарыдала, оплакивая Вилика, как и вчера вечером в перелеске; Вилика, которого ждет столь тяжкий удар и, быть может, новые укоры совести, еще более беспощадные, чем те, которые она вызвала в нем вчера… А она бессильна отвести от него этот удар… Но она хотя бы докажет, что с любовью вспоминала о нем до последней минуты.
— Видя его отчаяние, — продолжала она уже тверже, — я оставила ему надежду. Какое-то время она жила и во мне. Я думала, что, ради бедной матушки моей, которую вы любили, как я Вилика, вы сжалитесь надо мной, моим счастьем вознаградите ее за то, что у нее самой оно было незаслуженно отнято. Хотя судьбу и не переспоришь, подумала я, но отцовское сердце… Мы условились, что я пошлю ему букетик цветов, если увижу, что вы уже не так суровы к нему… Там, на горе, пасет стадо его пастух. Позвольте, чтоб я у вас на глазах передала ему цветы. Авось это поможет ему поверить, что все произошло случайно. Со временем он воспрянет духом и не будет укорять себя в том, что стал виновником моей горькой участи, перекинув через меня колдовскую землю. И, быть может, со временем в нем снова затеплится радость…