Как же Цилке не питать к Гавелу добрых чувств, если он единственный видит в отце человека достойного и открыто его уважает? А с чего бы еще ему так ласково с отцом обходиться? Если б только она могла отблагодарить Гавела и тоже что-нибудь хорошее для него сделать! Она думает об этом день и ночь, но ничего придумать не может. Он счастлив, все хорошо к нему относятся, и любая девушка, которую он полюбит, побежит за него замуж — девушки так и льнут к нему со всех сторон. Ему и желать нечего больше того, что он уже имеет; чем же отблагодарить его?
Бывает, Цилка так долго над всем этим думает, так тоскует, что слезы на глаза то и дело навертываются. Приходится забежать в укромный уголок и там как следует выплакаться. Иногда ей даже хочется, чтобы с Гавелом приключилась какая-нибудь беда и он потерял бы все, чем владеет, и всех друзей тоже, — вот когда она не побоялась бы подбежать к нему, и посылать не пришлось бы, и предложила бы ему все, что имеет, всем, чем только можно, ему помогла бы, нанялась бы куда-нибудь работать — пусть знает, что есть еще на свете благодарные души. Заболей он вдруг очень опасной и заразной болезнью, все стали бы избегать его и покинули, только она не отошла бы от него, ухаживала бы как за маленьким ребенком, даже если бы знала заранее, что ее ждет смерть. Но не успевает она всего этого до конца додумать, как уже дрожит и боится, чтобы ее грешные и богопротивные пожелания не сбылись… Нет, нет, боже сохрани, пусть лучше Гавел знает о ней только то, что она существует на свете! Целую ночь потом молится она в тоске и страхе, чтобы с Гавелом не случилось ничего дурного.
Вот и сегодня ночью: то к одной крайности метнется, то к другой — да что вспоминать! Прежде чем лечь, подошла к окну. Было безветренно и ясно, а звездочек на небе — словно пылью посыпано. Ни один листик в саду не шелохнется, только изредка яблоко с дерева упадет. Как любила она, бывало, взглянуть в глаза тихой ночи! А нынче отошла от окна и бросилась на кровать, словно ей до целого света и до красоты его вовсе и дела нет. И не спать тяжко, а спать — и того хуже. Жуки стены точат, мыши грызут что-то, голуби воркуют под крышей, а мысли покоя не дают: взбудоражились, спутались в голове, и было Цилке так плохо, так плохо! Пожелай она записать все, о чем в ту долгую ночь передумала — не один, а десяток календарей потребовалось бы. Зато и совестно же ей теперь на солнышко глядеть! Еще слава богу наши мысли у нас на лбу не отпечатываются, а то она не могла бы сегодня никому показаться, а уж Гавелу — ни в коем случае.
Утром, когда вставали, заботливая мать остановила ее вопросом:
— Что с тобой, девонька? Глаза ровно пахтаньем налиты, да и бледная — словно мак увядший.
— Ничего, что мне станется, — уклонилась от ответа Цилка.
Да разве мать проведешь! Порежь Цилка палец, мать быстрее боль почувствует, чем она сама. И чтобы мать снова выпытывать не начала, Цилка схватила коромысло с ведрами и бегом к омуту за водой. Нагнулась воды зачерпнуть и заметила вдруг, что кто-то весело бегает возле кучи камней, среди кустов шиповника. Пригляделась — ласочка, рыжая как лисичка. Увидела Цилку, присела на задние лапки и уставилась на нее, словно сказать что-то хочет. Цилке от ласочки тоже глаз не отвести, так и глядели друг на друга, пока мать не крикнула из горницы — куда это Цилка с водой подевалась? Рассказала дочка, почему замешкалась, а мать радостно всплеснула руками: «К какому дому красная ласочка прибежит, там вскоре и счастье объявится, уж это точно. Она на тебя посмотрела, значит тебя счастье ждет! Недаром же люди говорят: после туманного утра — ясный день. Невеселая у тебя молодость в доме родителей-бедняков, может теперь полегче будет. Дай-то боже!»
А кто там спешит по меже, прямо навстречу Цилке? Неужто молодуха Цивкова? Так и есть — она. Вот уж с кем сейчас встречаться неохота! И в девках-то она изо всей деревни самой заносчивой была, а уж как в имение замуж вышла, с ней и вовсе сладу нет. Никому ничего доброго не пожелает. Стоит человеку обновку надеть, она глаза вылупит и злится, а сама и в буден день ходит словно мельничиха и уж на ноги ничего другого не наденет, только сапожки на шнуровке, с каблучками, белые, стеганые, красной тесемочкой обшитые. Умного слова от нее не услышишь, зато жалить мастерица. Увидев Цилку, она останавливается — не из добрых чувств к девушке, а просто чтобы лишний разок побахвалиться.
— Я-то нынче только вспомнила, что храмовой праздник на носу, — дерет она глотку еще издали, — у нас ведь его раньше празднуют. Вот иду матери сказать, чтобы обязательно к нам печь приходила, а потом и я к ней пойду. Сама, конечно, все не поволоку, возьму девушку, да и нагружу на нее муки, творогу, маку, изюму — сколько унесет. Уж праздновать так праздновать. Пусть муженек приводит гостей сколько душе угодно — жареного ливера да колбасок с кровью на всех хватит. Уж я лицом в грязь не ударю!