Соседи посмеивались над старостихой, советовали Антошу держать ее в узде, Предупреждали, что дальше с ней и вовсе не будет сладу. Но Антош защищал жену и никогда на нее не сердился. Наоборот, эти проявления чрезмерной любви обычно трогали его. И лишь потому, что мучает она в первую очередь самое себя, он пытался ее урезонить. Да не тут-то было! Разумными доводами Антош ничего не добился. В ответ на его уговоры не укорачивать понапрасну свой век пустыми причудами, она лишь сердилась и дулась. По ее мнению, Антош должен был только гордиться тем, что его так любят. И она сокрушалась, что он к ней переменился, называла его холодным, жестоким и тут же отыскивала множество доводов, неопровержимо подтверждавших ее правоту. Антош постоянно оправдывался, и скоро для него уже не существовало ничего более ненавистного, чем эти бесплодные, изо дня в день повторяющиеся разговоры. Видя, что жену не переубедить, он давал ей выговориться, а сам отмалчивался. Думал: пускай себе отведет душу. Но только подливал масла в огонь. Молчание Антоша было для старостихи еще одним доказательством его равнодушия к ней, и она сразу же начинала рыдать. За сетованиями следовали горькие и несправедливые упреки.
Нередко ссоры возникали и при служанках, и те в смущении старались уйти из горницы. Это были всего лишь простые деревенские девушки, но и они понимали, в чей огород метит старостиха, и стыдились за нее перед молодым хозяином: слыхано ли, так потерять голову от любви к мужу. Но обычно Антош вскоре звал служанок назад — помочь хозяйке. Старостиха стала истеричкой, совсем как городская барыня; излишняя доброта мужа испортила ее. Во время таких приступов она без конца поминала первого своего супруга и твердила, что покойник за всю совместную жизнь ни разу даже пустяком ее не обидел, — ну прямо хоть беги на кладбище и выкапывай его из могилы.
Разумеется, ее слова жгли Антоша, точно каленое железо. Скорбь жены казалась ему оправданной: и в самом деле, он не помнил, чтобы при жизни старосты бывали подобные сцены. С грустью допытывался он у совести, в чем неправ, и не находил ответа. Вроде бы обязанности свои он выполняет столь же добросовестно, как и раньше, жену любит по-прежнему. И невдомек ему было, в чем его единственная вина: он не держал жену целыми днями в объятиях, не разыгрывал с женщиной в летах комедию, которую пристало играть восемнадцатилетним любовникам. Даже начав понемногу догадываться, что служит причиной ее недовольства, он долго отвергал это предположение, как недостойное их обоих.
Перемена, происшедшая с женой, угнетала Антоша; он стал легко уязвим, откуда-то появилась в нем болезненная раздражительность. Стоило жене заговорить, как он, еще не вслушавшись в ее слова, чувствовал себя обиженным. Ранимость Антоша могла теперь почти сравняться со вспыльчивостью его жены. И если все же выпадали дни, когда старостиха держалась вполне разумно, Антош все равно оставался молчаливым и задумчивым. Он уже не доверял ее приветливости, не покорялся ей с прежней искренностью. В самых сладких и ласковых ее словах чудилось ему острие ножа и он со страхом ожидал очередного удара. Старостиха не догадывалась, что его сдержанность — естественное и неизбежное следствие ее ошибок, да и вообще не способна была понять, как действует такое поведение на деликатного, честного Антоша. От упреков она перешла к ссорам: может, если говорить с мужем порезче, это сломит его упрямство, — и она отчитывала супруга без всякого повода. Однако Антош и тут оставался верен себе. Что бы она ни говорила, он обращался с ней по-прежнему мягко. Но теперь понимал, отчего огорчалась мать, когда он сообщил ей о своей женитьбе. Материнский взор проник тогда дальше, чем, его собственный. Она предвидела, что его ожидает.
— Теперь уже поздно, — с грустью повторял Антош слова матери. — Да, теперь мне уже не остается ничего иного, как терпеть и выдержать.