Старостиха вела себя все хуже и хуже, совсем как ребенок, которого родители вовремя не наказывали и донельзя избаловали. Соседи жалели Антоша, хотя он и словом никому не обмолвился о причудах жены. Даже матери не говорил — зачем ее расстраивать? Но прислуга прилежно и без промедления разносила по деревне каждую подробность размолвок в доме «у старосты». Все были на стороне Антоша и немало дивились его долготерпению. Над старостихой посмеивались — только, мол, портит жизнь такому хорошему человеку.
Но как старостихе измениться к лучшему, если до сих пор она жила словно у Христа за пазухой? Делами себя не обременяла, забот не ведала, ни в чем не нуждалась; со скуки, в угоду своей прихоти начала она гневить бога и людей, и вот от безделья, полного благополучия да мужниной снисходительности совсем как с цепи сорвалась. Убедившись, что Антош не поддается ее любовным ухищрениям, что ей не удастся подчинить себе этот твердый, неуступчивый характер, чтобы хоть позлить его, она стала ежедневно изобретать новые выкрутасы. Но и в этом скоро потеряла чувство меры: хваталась то за одно, то за другое, всех ее фокусов здесь, пожалуй, и не опишешь; думала, думала, и додумалась наконец до самого что ни на есть худшего. Видно, сам дьявол нашептал ей эту мысль, которая более всего принесла вреда ей же самой.
Поначалу старостиха высказывалась настолько невразумительно, что Антош не понимал, куда она клонит. Нередко, слушая ее, он спрашивал себя, не помутился ли ее рассудок, ведает ли она сама, что говорит? И постепенно догадался: его подозревают в неверности.
С той минуты, как из одного лишь легкомыслия старостиха бросила мужу этот упрек, мир навсегда покинул их дом. Антош взвился, точно его змея ужалила, и так страшно побледнел, что даже старостиха испугалась. С неимоверным трудом он сдержался и не высказал всего, что просилось на язык в первом порыве гнева. И откуда она взяла такое? Сколько раз она распекала его, еще юношу, за пренебрежение к девушкам, да и теперь, когда он стал ее мужем, часто сердилась, что он не любит ходить с ней в трактир на вечеринки с музыкой! Если ей все же удавалось его вытащить, он никогда не танцевал, хотя девушки подбегали к нему, приглашали в круг. Старостиха дулась за это на мужа. Ведь тогда и ей, если она не хотела заслужить осуждение односельчан, нельзя было танцевать. А между тем ей не терпелось щегольнуть своим красивым платьем, показать, что она еще может отплясывать не хуже любой молоденькой. И после всего этого — такое обвинение! Антош не знал, чему больше удивляться; взбалмошности или зловредности жены. В конце концов он решил не обращать на эти намеки внимания — пусть потешит душеньку…
Старостиху же опять раздосадовало, что муж молчаливо сносит ее нападки, ее прямо подмывало затеять настоящую ссору. Стычки с мужем в самом деле стали для нее развлечением. Если уж не миловаться, так хоть побраниться всласть! Чтобы еще больше его взбесить, она сделала вид, будто в его немом презрении усматривает доказательство не совсем чистой совести, и при первом же удобном случае повторила обвинение с еще большей язвительностью. Однако ни на этот раз, ни позднее не дождалась ответа.
Забавляясь этой рискованной игрой, старостиха начисто забыла, что любой дождь, даже проливной, начинается с капель. Она без конца ломала комедию и уже сама переставала отличать притворство от истины. С такой запальчивостью она сетовала на измены мужа, так часто и убежденно твердила, будто он засматривается на других, что уже сжилась с этим вымыслом. Как подчас бывает у людей с живым и ничем не занятым воображением, понемногу она начинала верить своей выдумке. Но справедливое возмездие шло за ней по пятам. Старостиху все более угнетала мысль: а что если ее подозрения обоснованны, раз Антош столь слабо защищается? Она принялась всерьез следить за ним, и вскоре ей уже чудилось, будто у нее и в самом деле есть причины обвинять его в неверности. Вдруг она заметила, что он уже не так весел и не выглядит здоровяком. В последнее время Антош и работал и ел без прежней охоты, а порой из груди его вырывался тяжелый вздох. Эти признаки духовной неудовлетворенности, единственным источником которой являлась она сама, старостиха приписывала просыпающемуся чувству к другой. Что для нее могло быть страшнее этого! Неустанно разжигая в себе сомнения, она таяла у всех на глазах. Ночью склонялась над спящим мужем, подстерегала стук его сердца, шепот его губ. И хоть слышала лишь собственное имя, это ее уже не утешало. Душевный покой был нарушен. Она сама подняла на него кощунственную руку и теперь ей оказалось не под силу помешать грозящему обвалу. Каждый поступок Антоша, каждое движение и слово утверждали ее в мысли, что его гложет тоска по другой. Разница в годах, его бедность, ее богатство выступали перед ней с небывалой отчетливостью. Она не верила, что Антош хоть когда-нибудь любил ее, в его поведении усматривала один только расчет. Быть может, принимая ее руку, он уже мечтал о ее смерти… Празднуя с ней бракосочетание, возможно, уже представлял себе другую свадьбу… Старостиха припомнила, что, выходя после венчания из костела, увидела ворону, а не голубя, предвестника верной любви.