— Охотно верю, что ложь тебе противна. Для меня тоже нет ничего на свете более отвратительного. В доказательство, что я не считаю тебя лгуньей, попрошу тебя об одной услуге. Мне нужно договориться с твоей хозяйкой. Передашь ли ты — не ради меня, а ради нее самой — то, что я тебе скажу? Знаю, она тебе доверяет, однажды ты уже должна была стать между нами посредницей — лучше всего если она услышит о моем решении от тебя.
Сильва кивнула, не сводя с него своих больших черных глаз. Она уже справилась со смущением. Но в ее взгляде не было нескромного любопытства, которое Антош замечал раньше, — только непритворное внимание.
— Нет нужды рассказывать тебе, какие отношения у меня с женой. Ты, конечно, знаешь все в подробностях и слышишь об этом с утра до ночи. Не пристало мне и вдаваться в объяснения насчет того, права она или нет, я перейду к делу. Короче, в глазах старостихи я дурной человек. Я охотно и навсегда освободил бы ее от обязанности жить с супругом, которого она считает недостойным, если бы у нас не было детей, а у меня матери и если бы я не стремился всегда поступать так, чтобы не краснеть перед памятью отца. Но я обещал ей, что попытаюсь найти решение, которое удовлетворило бы обе стороны и от которого не слишком пострадали бы дети. Мне удалось найти выход, и я уже начал осуществлять свой план…
Антош вынужден был на минуту умолкнуть, силы оставляли его. По его учащенному дыханию Сильва догадывалась, что в нем происходит. Он прислонил голову к столбу галереи и продолжал:
— Для окружающих мы останемся в браке, но на самом деле разойдемся. То, что принадлежит ей, больше не принадлежит мне, а что мое — на то она уже не может притязать. Я уезжал, взяв денег взаймы, чтобы заложить основу своей самостоятельности. Но в долг я брал не как владелец этой усадьбы. За меня ручалась своей недвижимостью мать. Я съездил в Венгрию за лошадьми и стал торговать ими на собственный страх и риск. И мне сразу на редкость повезло. Я выгодно купил и еще выгоднее продал. В лошадях я знаю толк, лучше многих разбираюсь, что для них полезно, что вредно. Сейчас эти мои познания пришлись очень кстати. Венгерские лошадники, порасспросив стороной, убедились, что обо мне идет добрая слава, и в письме, которое я только что получил, предлагают новую выгодную сделку. Надеюсь, вторая поездка будет еще удачней первой. Странствуя по своим торговым делам, я буду жить вдали от дома, и никто не сможет поставить мне это в упрек или сказать что-нибудь дурное о моей жене. В наших горах многие порядочные люди дома лишь гости и постоянно бродят по белу свету в поисках заработка. О нас скажут только, что мы слишком падки до денег, если при таком большом и прибыльном хозяйстве я еще езжу подрабатывать на стороне. С подобными упреками нам придется мириться. Но я не намерен взваливать всю заботу о детях и хозяйстве на жену. Я буду одевать наших детей, покупать им, что нужно для учения. Она же пусть их кормит. Я стану платить и приказчику, потому как сам больше не буду вести хозяйство. До последнего гроша я возмещу ей и расходы на мое содержание, когда изредка буду возвращаться в горы, чтобы взглянуть на детей. Но пусть не думает, что я позволю еще раз их увезти. Вот деньги, я передаю их в погашение моего долга. Я строго веду счет расходам с той минуты, как она, взяв детей, покинула горницу, где мы жили вместе со дня свадьбы и где родились оба наших мальчика. Покинула, пригрозив им наказанием за то, что, расставаясь с отцом, они плакали. А ведь перед этим, я чуть ли не на коленях, как нищий, умолял вернуть мне сердечную привязанность, которой я — видит бог! — лишился безо всякой вины… Разве это грех, если я хотел быть рядом с ней мужчиной, а не влюбленным мальчиком! С той самой минуты я перестал считать ее своей женой, и никогда… никогда больше она мне женой не будет.
Воспоминания о том страшном вечере, когда старостиха опрометчиво разрушила их семейное счастье, вновь заставили Антоша смолкнуть. Как сожалел он тогда обо всем происшедшем, как надеялся, что они заживут счастливо… Стесняясь Сильвы, Антош старался сдержать слезы, готовые брызнуть из глаз.
Сильва слушала его, не дыша. Куда подевались ее насмешки и строптивость! Она не понимала, сон все это или явь. И это дурной, неблагодарный человек? И это лицемер? Он с трудом сдерживал слезы, говоря о женщине, всячески преследовавшей его и думавшей только о том, чем бы его огорчить и унизить. Это расчетливый эгоист? Он отвергал довольство, благополучие и ради сомнительного заработка брался за трудное, хлопотное дело, лишь бы ни крохи не взять от жены, которая его не ценила.