Конечно, вся группа начинала переглядываться, выясняя, кто же это зевнул. Если кто-нибудь переговаривался даже шепотом, даже в задних рядах, Кравков сейчас же прерывал лекцию и со сладчайшей улыбкой осведомлялся:
— Мы вам не мешаем? — И делал паузу. Что-что, а паузы он делать умел.
Необычно начинал свой курс наш химик академик Черныкаев в Большой химической аудитории. Он выходил к аудитории, где сидело человек триста, весь в белом, в халате и шапочке. Он поддевал на спицу кусок чего-то (это был металлический натрий) и швырял его в бадью с водой, стоявшую у ног студентов: сверкало пламя, гремели взрывы, дым застилал всю аудиторию. А когда дым рассеивался, в его клубах появлялась белая фигура академика и звучал его негромкий голос:
— Начнем курс неорганической химии!
Химика любили, читал он хорошо, держался просто. Так, на перерыве он кое-кого из студентов приглашал к себе в профессорскую побоксировать. Однажды его соперник разбил ему нос. Академик вышел к студентам с расквашенным носом и сам первый начал смеяться, утирая кровь платком. А потом посерьезнел, сказал: «Ну, хватит» — и блестяще провел лекцию. Ему аплодировали.
Николай Адольфович Буш, который вел у нас курс систематики высших растений, читал скучно, зато любил отпускать шуточки. Так, например, рассказывая о растении «триглохин палюстре», он говорил: «Ну, это вы легко запомните: три блохи на люстре». Или задавал на экзамене вопрос: «Когда цветет папоротник?» — тогда как всем известно, что папоротник вообще не цветет.
Конечно, каждый студент воспринимал университет по-своему, и каждый искал там свое. Для меня университет был дорогой, великолепной дорогой в экспедицию.
Уже после первого курса у нас была самая серьезная практика. Целое лето мы ходили с нивелиром, мензулой, теодолитом, копали почвенные ямы, делали ботанические описания. Я до сих пор могу работать с теодолитом, нивелиром или мензулой и долгие годы работал одновременно и как геоботаник, и как почвовед.
На втором курсе была большая многомесячная практика в Саблино под Ленинградом. А на третьем курсе мне удалось пройти с Даниилом Николаевичем Кашкаровым через весь Центральный Тянь-Шань. После четвертого курса я попал на Памир и остался там по сути дела на всю жизнь.
Из всех моих учителей самое большое влияние оказал на меня только что перешедший тогда в Ленинградский университет из Среднеазиатского профессор Даниил Николаевич Кашкаров. Это был поэт Средней Азии, ее природы, человек неукротимой, кипящей энергии и огромной честности. И был он удивительно талантлив. Его капитальную монографию «Животный мир Туркестана» можно читать как роман и по многу раз, настолько легко она читается. Но вместе с тем это совершенно серьезная научная книга.
Даниил Николаевич был одним из основателей советской экологии. Он написал много и больших и малых работ, и все, за что он брался, он делал со страстью, и все, что он сделал, было интересно и талантливо. У него, например, была неопубликованная статья о влиянии ритмов, музыки на физиологию животных, которую он не отдавал в печать, опасаясь, что ее примут за ересь. А ведь он просто опередил современные ему представления.
Я видел Даниила Николаевича в последний раз на набережной возле университета в ноябре сорок первого, когда уже замкнулась блокада и начал давить голод. Он сохранял и бодрость, и уверенность. Даниила Николаевича вывезли из осажденного Ленинграда на самолете уже зимой. Он был страшно истощен. На станции Хвойной, где садились самолеты, прорвавшиеся через блокаду, ему стало плохо. Там он умер: отказало сердце. Его жена говорила, что он не сдавался до конца, никакие удары не могли дать трещину в этом стальном человеке. Он был бодр до конца, до конца не усомнился в победе.
Экспедиция
В этой главе будет идти речь не о какой-то одной конкретной экспедиции. Речь пойдет об экспедиции вообще. О караване и о караванщиках экспедиции; о водителях экспедиционных машин и о сотрудниках экспедиции. А потом, уже в следующих главах, — о разных экспедиционных маршрутах, о том, что делает экспедиция, и о разных случаях в экспедиции…
Караван
По памирской тропе неторопливо, с глухим, печальным звоном ходил верблюжий караван. Шли связка за связкой, в каждой по десять, по двенадцать огромных двугорбых верблюдов-снегоходов. Уздечка и сбруя передового верблюда в каждой связке были украшены пышными красными помпонами, на шее был большой медный колоколец, похожий на гильзу трехдюймовой пушки. И глухой, унылый звон этих колоколов переливался из конца в конец всего каравана.