Но печать напряжения и растерянности была на всем. Люди решительно не знали, что делать, что думать, оставаться ли и ждать или бежать. Толчки продолжались, и в узкой щели, по которой шла дорога на Хаит, непрерывно клубилась пыль и после толчка сыпались камни.
Протомившись без дела целый день в Даштимухамеджоне, я понял, что ни мне, ни всем нашим такую жизнь долго не выдержать. Пока мы были в лагере, я все время занимался главным образом тем, что старался уверить всех: землетрясение — ерунда, все опасности — лишь преувеличенные слухи, нужно работать — и все. И все, пока мы были в лагере, работали, у всех голова была занята. Но в кишлаке моим ребятам делать было решительно нечего, и все знали это. Особенно страшны были известия, что Хаита нет, что он погребен под обвалом. Поэтому перед нами стояла дилемма: выждать ли, пока будет тише, или уходить, пока не стало хуже.
Вечером мы посовещались, а утром, встав пораньше, каждый взял продукты на два дня, спальный мешок и самые ценные экспедиционные и личные вещи. Я категорически потребовал, чтобы люди брали столько, сколько каждый сможет без труда унести на себе. Все остальное имущество, личное и казенное, мы отдали в колхоз.
На заре, наскоро поев и нацепив рюкзаки, мы тронулись вниз по долине.
Тяжелое зрелище ожидало нас, когда мы вошли в узкую, мрачную щель, в ту, прежде веселую, щель, по которой недавно шли сюда. Вместо приветливых зеленых склонов, покрытых травами, кустарниками и деревьями, с обеих сторон долины поднимались голые серые скальные склоны. Все, что недавно покрывало эти склоны — почва, растительность, поля, кишлаки, — все это в виде груд земли, разорванной дернины и обломков деревьев завалило дно долины.
Дороги не было. Мы шли, то взбираясь на завалы, то спускаясь в провалы, иногда карабкались по склонам, когда река вплотную прижималась к горе, иногда брели вброд. Находить дорогу было особенно трудно еще из-за того, что в этой части долины стояло густое пылевое облако. Сначала мы шли с максимальной скоростью, почти бежали, стараясь как можно быстрее миновать эту теснину, ибо время от времени опять и опять нарастал гул, опять земля вздрагивала и по серой голой поверхности горных склонов на нас в долину катились камни. Мы то отскакивали назад, то неслись вперед, то кидались бегом в такое место, куда камни, казалось, не должны были попадать. Там мы останавливались отдышаться, оглядывались, выбирая, куда же двигаться, и опять быстро шли вперед. Точно угадать место, куда не попадут камни, было трудно. Участки долины, сплошь покрытые камнями, мы старались пройти рывком, бегом.
Вскоре началась жара, пот заливал глаза, горло забивала пыль. Она была так густа, что даже ближайшие склоны были едва видны. Чуть только она оседала, как новый толчок поднимал новые пылевые облака. Даже солнце в этой части долины виднелось только как неяркое светлое пятно.
Непрерывное карабканье без дороги, жара, пыль, а главное, нервное напряжение, непрерывный страх привели к тому, что уже через два-три часа мы совершенно измучились, вымотались. От этого наша группа, двигавшаяся цепочкой из семи человек, все больше растягивалась.
Наша единственная дама, почвовед, все время отставала. Она тащила огромный рюкзак и задерживала всех, а медленное движение местами было просто опасно. Я не выдержал, снял с нее рюкзак и начал проверять. Там лежали две миски, кастрюля, две буханки хлеба, палатка, десять банок консервов, сковородка, ведерко, сделанное из консервной банки, в котором было три килограмма соли, и многое другое. Зачем она несла все это? Жадность? Психоз? Боялась голода? Выбросив все это и уйдя вперед, я вскоре увидел, что она все подобрала опять.
Продвинувшись лишь на три-четыре километра, мы окончательно выбились из сил и сделали привал в том месте, где долина стала шире. Здесь с обеих сторон долины тоже поднимались голые скальные склоны. Стояла невыносимая жара, и над долиной царил отвратительный трупный запах: здесь погибли большие стада. И самое странное и страшное, что гнетущая тишина над долиной нарушалась непрерывными трелями соловья. Река не шумела, как обычно, она была полузавалена и текла почти бесшумно, а вот соловьев была масса, и пели они очень громко и днем. В чем дело? Сползли ли в долину куски почвы с кустами, где были соловьиные гнезда, или землетрясение лишило их гнезд, и они начали новый брачный период? Или они, так же как и мы, просто были сбиты с толку происходящим? Не знаю, но они пели непрерывно, громко, неистово, несмотря на то что был день, а не ночь, несмотря на жару. Так и осталось в памяти надолго: голые, серые, грязные скальные склоны гор, долина, заваленная грудами скал и земли, жара, пыль, отвратительный трупный запах — и это пение соловьев…