К вечеру мы разбили лагерь в таком месте, где долина имела всего метров сто в поперечнике. Тут росли кусты более чем в рост человека. Снег покрывал все склоны долины, река текла в причудливом лабиринте наледей. Она кипела, то изливала свои струи на поверхность льда, мгновенно образуя новый ледяной пласт, то с глухим рокотом шла десятками невидимых ручейков в ледяных коридорах. Все трещины и края промоин были покрыты причудливым и нежным кружевом из тончайших ледяных игл. Это застывали пары воды, едва соприкоснувшись с ледяным воздухом.
Я долго ходил, с опаской поглядывая на реку. Кто его знает, где мороз скует и запрет воду, а где она разольется. Но так и не смог решить, на месте мы разбили лагерь или нет.
Уже в сумерках в большой палатке затопили печь. У входа я бросил войлок, скомандовал Инде ложиться и покрыл ее сложенным в несколько раз брезентом.
До этого лагеря один конь едва дошел и лег. Ему было плохо еще прошлой ночью, в лагере под перевалом. А тут совсем стало плохо. Видимо, тутек, горная болезнь.
В палатке тепло, горят свечи. Неприятно только, что несколько банок консервов полопались от мороза. Даже варенье замерзло. Палаток у нас две, печка одна. Когда мы отдали нашу печку в другую палатку и стали укладываться, мгновенно стало так холодно, что свечи погасли, — огонь фитиля не мог растопить стеарин. Мы плотно закрыли вход, расстелили кошму, на нее положили надувные матрасы, сверху двойные спальные мешки, залезли в них и еще покрылись полушубком. Все равно холодно. Очень холодно. На улице, наверное, между тридцатью и сорока.
Ночью покоя не было, заснуть я не мог. Непрерывно с грохотом лопался лед, и шум воды слышался возле самой палатки, точно наледь вскрыло совсем рядом и сейчас нас зальет ледяной кашей. А позже начали отчаянно лаять наши собаки, бились лошади и Инда норовила выскочить из палатки. Это сверху, со склона, подошли волки. Они стояли где-то невдалеке и время от времени подвывали.
И хотя я был уверен, что волки не посмеют напасть на лошадей, каждый раз, когда вой раздавался особенно близко, я не выдерживал, выскакивал из мешка, находил валенки, полушубок и подолгу стоял у входа в палатку, сжимая ружье и вглядываясь в темноту.
Так прошла ночь.
Утро у нас на дне долины наступило поздно. Были слишком высоки горы, и зимнее солнце очень долго не могло подняться выше их и осветить дно долины. Это произошло только в середине дня.
Разбив свой отряд на пары, я разослал их в разные стороны по долинам левобережных притоков. Вооруженные, но с категорическим приказом не стрелять двойки разошлись: Мамат с Тайчибеком — на реку Сасык, Султан с Карвоном — по узкой щели южного склона, я с Чоршамбе — вверх по долине. С нами была Инда.
Медленно, тяжело шагали мы, разглядывая снег. Несколько раз посылал я Инду искать, но она никакие следы не брала: человеческих следов ведь не было, а к следам животных — волков, лис и архаров — она, как и положено овчарке, была совершенно равнодушна. Искали мы целый день. Ничего.
Еще день поисков. Мы обшариваем теперь правобережные притоки. Я настолько привык за это время наблюдать за следами, что, посмотрев на них, даже старому охотнику Мамату Раханову мог рассказать, зачем свернули в сторону волки, почему мирно пасшееся стадо архаров вдруг рванулось вверх и на бешеном аллюре ушло в гору, как мышковала лиса.
На следующий день лагерь снялся, и мы двинулись вниз по Пшарту. На месте лагеря, оскалив зубы, остался лежать мертвый конь. Он пал этой ночью.
Мы идем вниз по обледенелому Пшарту. Теснее и теснее сходятся скальные склоны. Резче, глубже стала щель, по ее дну клокочет река. Она то разливается, покрывая всю долину ледяными пластами, то бьется, дымясь, в глубоких промоинах, то, шурша и звеня, широкой струей бежит по льду. Наш караван идет вниз по долине, то скользя по льду, то поднимаясь на склоны, чтобы обойти глубокие протоки и ледяные нагромождения.
В неподвижном воздухе не шевелясь стояли тоненькие закоченевшие березки. Звенел под копытами лед, шуршал галечник, и в узких теснинах гулкое эхо громко и тревожно повторяло стук кованых копыт. Я посмотрел вперед и оглянулся на товарищей. Они тоже серьезно и тревожно смотрели вперед. Теперь я понял, почему Уразали сказал: «Не ходи, сейчас там нехорошо».