Вообще езда по Памирскому тракту в те времена сильно отличалась от современной: и машины были слабее, и тормоза ненадежнее, и дорога в десять раз хуже, а вот шоферы были, может быть, и лучше и вообще совсем другие. Они были самостоятельнее, решительнее и смелее. Слабых шоферов на тракте не было и не могло быть: они или уходили на другую работу, или шли под откос.
Мосты над бурными реками представляли собой просто две доски, по которым шли колеса машины и между которыми была пустота. А на большинстве рек были не мосты, а броды, при переправе нередка приходилось заматывать мотор брезентом, чтобы не залило свечи, снимать ремень с вентилятора и с ходу проскакивать глубокие места, где и весь мотор да и сам шофер по пояс оказывались на какое-то время под водой.
На многих скальных участках дорога была проложена по такому узкому карнизу, что когда левый задний баллон на поворотах шел вплотную к скальной стене, то правый то и дело зависал в воздухе. И были участки, где на протяжении чуть ли не целого километра встречные машины не могли разъехаться. Пятить же машину назад двести — триста метров по узенькому карнизу мог только или подлинный артист, или самоубийца.
Водитель Памирского тракта довоенных да и военных лет был недюжинный парень, инициативный, изобретательный и упорный. Спал он на морозе, в кабине, питался тем, что брал с собой, чинил машины всегда сам. Ни ремонтных мастерских, ни помощи с базы водитель на тракте тогда ждать не мог, во всяком случае скоро, — он мог рассчитывать только на свои силы, да на выручку товарищей.
Но менялись времена, с каждым годом тракт улучшался, дорога расширялась и выравнивалась, крутые повороты среза́лись, все совершеннее становились машины. Совсем изменился и труд шофера, он перестал быть таким опасным, да и условия его стали более комфортабельными. Нынче на остановках шофер спит в постели, питается в столовой, получает немедленную помощь при поломках, медицинскую помощь при болезни. И уже жестко следят за его движением диспетчера, и шофер стал больше похож на заводского рабочего, чем на «вольного бродягу» прошлых лет.
Многие годы я проработал и прожил на Памирской биостанции, расположенной в долине Чечекты возле самого Памирского тракта. Тракт гремел под самыми нашими окнами. Мы сами непрерывно ездили куда-то, к нам непрерывно приезжал кто-то, вся наша жизнь была на колесах.
В лаборатории ли, на опытных полях биостанции или у себя дома ночью и днем, зимой и летом я видел, слышал, чувствовал Памирский тракт, его жизнь, его пульс, его дыхание. Тракт шумел и гудел моторами натужно и зло в непроезжие зимние заносы, весело и легко — в летние и осенние месяцы, когда дорога была хороша и легка. Из Оша в Хорог, из Хорога в Ош непрерывно неслись машины, неслись днем и ночью, зимой и летом, круглые сутки, круглый год… Изредка кто-то сворачивает и к нам, на биостанцию. Обычно это свои машины. Но это бывает редко. Тракт живет своей отдельной жизнью, которая изредка заплескивает нас. И вся жизнь Памира, особенно тех, кто живет у тракта, зависит от тракта, зависит от машин, от водителей. И, я бы сказал, более всего от водителей. Не только от погоды, не только от дождя или зимнего сугроба зависит тракт — он держится, он стоит на людях, на водителях. На них, на этих «рыцарях дороги», или попросту, на ребятах Памирского тракта, стоит тракт.
Вот о них я и хочу кое-что рассказать. Кое-что житейское и героическое, благородное и подлое, веселое и трагическое. Вообще разное. Ибо в жизни всякое бывает.
Вот один случай, происшедший вскоре после войны, когда на Памире нравы были патриархальные и все друг друга знали. Я жил на биостанции в маленькой комнатке, окно которой выходило в сторону тракта, а дверь во двор. Ночью я проснулся оттого, что прямо в окно светили фары, под окном шумел невыключенный мотор, а меня кто-то тряс за плечо, называя по имени.
Я страшно хотел спать, я совершенно не хотел просыпаться и вылезать из спального мешка. Но меня трясли за плечо и однообразно спрашивали:
— Кирилл, деньги есть? Кирилл, деньги есть? Есть деньги, Кирилл? А, Кирилл? Да, ну же! Есть деньги?
Я не знал, кто меня будит, и не понимал, что ему нужно. Наконец я спросил: «Сколько?» — и, получив ответ: «Тысячу», — сказал: «Возьми в столе», — и, отвернувшись к стене, опять заснул.