— Но ведь я вот не жалею, что когда-то поехал?
Потом было еще много разных встреч, но я расскажу об одной.
Лето 1943 года, блокадный Ленинград. Я стою в обороне где-то под Пулковом. На фронте тихо, отпускные в город дают легко, и я нередко появляюсь в Ленинграде. Но куда идти? Друзья, родные — кто умер, кто эвакуирован, кто воюет. И в этом огромном городе, моем городе, мне некуда пойти.
Я захожу в Ботанический сад и сижу в тени деревьев, слушаю шорох листвы, но мои мысли не там, а в роте, не о листве думаю я, а о неудобных ходах сообщения на моем участке обороны и о воде в окопах. Рядом садится сторож, мы разговариваем, и я неожиданно узнаю, что Великий систематик в Ленинграде, что он работает дома и часто бывает в гербарии.
Я иду к нему домой: он живет здесь, рядом, на территории Ботанического сада.
Он сидит за столом, заваленным рукописями, гербарием, книгами. Он все такой же огромный, громоздкий, хотя и худой. И волосы его все так же всклокочены. Оторвавшись от рукописи, он долго с недоумением смотрит на меня через скособоченные железные очки с толстыми-толстыми стеклами. Смотрит на форму, потом на лицо и наконец вспоминает:
— А, это вы, — говорит он. — Вы откуда?
— Я под Пулковом, — говорю я. — В обороне. А вот как вы? Что вы тут деваете?
— Что я?! — говорит он, и на его лице отражается недоумение, Он ошарашен, он недоумевает: как об этом можно даже спрашивать!
— Как это?! — говорит он. — Я же пишу флору Ирана! — И молчит. — Как же вы-то этого не знаете? — И потом добавляет уже деловито: — И знаете, работа идет хорошо. Сейчас тихо, никто не мешает. Самая рабочая обстановка.
Так говорит ученый, работающий над флорой Ирана под ежедневными обстрелами и бомбежками, в осажденном Ленинграде!
И еще одно, последнее, свидание. Один из трудных послевоенных голодноватых годов. Вечеров накануне Нового года я кончаю работать в гербарии, где обрабатываю памирские материалы, когда мне говорят, что Великому систематику плохо. Нужны лекарства, нужно куда-то пойти и что-то достать, а пойти и достать некому.
Он живет, как и прежде, на территории сада. Он очень стар, очень болен. В разрезы у него на животе вставлены какие-то резиновые и стеклянные трубки. Что-то ему вливают, что-то отсасывают. Но с раннего утра до часу он работает. Потом подходят боли, потом долгие и мучительные процедуры, А вечером ему чуть легче.
С рецептами, карточками, талонами я мчусь куда-то, что-то добываю, а когда являюсь со всем этим часов в одиннадцать, меня зовут к нему. Он полусидит в постели, смотрит на меня через свои немыслимо толстые и скверные очки и улыбается. И он протягивает мне маленькую книжку тезисов какого-то совещания с дарственной надписью, В этой книжке его статья о районировании растительности Памира.
— А я все-таки первый! — говорит он и улыбается широко и счастливо.
Вот ведь действительно удивительное дело: он, старый, умирающий, шел до конца впереди здоровых и молодых, и он первый дал флористическое районирование Памира.
Удивительный характер, удивительное упорство и трудоспособность до последних минут…
Картировщик
А вот еще фигура, настоящий экспедиционный волк, всю жизнь проработавший в маршруте, лучший знаток растительности Западного Таджикистана.
Он родился на хуторе близ Диканьки от потомков запорожцев, вскоре после революции. Учился в пединституте, воевал. После госпиталя в конце войны попал в Таджикистан. Сначала преподавал в школе естествознание, потом пошел в аспирантуру. Дали ему тему, и поехал он изучать растительность Кураминского хребта. Он ехал на Кураминский хребет через два перевала, за триста километров, ехал вдвоем с природным номадом — калмыкам. Ехал верхом вышедший из госпиталя солдат, у которого не хватило куска мяса, вырванного осколком. Этот недостающий кусок и мешал именно вследствие того, что его не было. Но когда они добрались до Кураминского хребта, вымотался калмык, лошади измотались, а подбитый солдат был «ничего себе».
С этого маршрута и начинается экспедиционный путь охотника за кормами, геоботаника-картировщика. В конце сороковых годов он обследует Кураминский хребет. В начале пятидесятых картировщик носится по горам и долам, ищет места для геоботанических стационаров, которые должны расположиться во всех природных зонах Таджикистана — в пустынях, лесах, высокогорьях. На этих стационарах — в Гараутах, Анзобе, Ренгетау и других — начинаются многолетние работы по изучению растительности, кормовой базы, по изучению биологии растений.
А картировщик, закончив выбор участков под стационары, уходит в многолетний беспрерывный картировочный рейд, который продолжается до сих пор. Он работает на лошадях и знает их настолько, что твердо командует: эту отдать такому-то, эту такой-то, эта норовистая, на эту сяду я сам, эту под вьюк. И вот ведь что чудно: поработает он с лошадьми, и они сами почему-то после этого за ним ходят. Любят. Это я не раз замечал, встречаясь с ним в маршрутах.