— Еще не могу, — сказал я Калмыковой. — Нужен еще один маршрут, тогда кончим.
Идти сейчас прямо на Башгумбез — это значило не доделать кусок нашего участка. Это значило — брак. Это значило — Кузнецов нам нос утрет. Нет, на это мы пойти не могли. И, не оставшись ночевать в гостеприимном геологическом лагере, несмотря на мольбы Ассыла подождать («Они же уходят и до черта консервов побросают!»), несмотря на позднее время, мы переправились через Оксу и пошли по ее левому берегу обратно вверх, чтобы сделать еще одно, последнее пересечение, пройти по Кутатырсаю, огромной безводной и безлюдной долине.
Все последующие дни мы опять шли челноком, пока не дошли до входа в Кутатырсай. А утром, когда проснулись, все было белым-бело. В воздухе медленно опускались не тревожимые ветром белые мухи…
Мы вошли в долину. Огромная и широкая, она пересекала крупный горный массив от Оксу до Карасу. Вот когда выйдем на Карасу, оттуда мы могли бы уже поворачивать непосредственно на Башгумбез: весь порученный нам участок был бы обследован. Справа и слева были невысокие скалистые хребтики. Впрочем, это по памирским масштабам невысокие: они превышали долину на тысячу — полторы тысячи метров, а по дну долины и по склонам все тянулись и тянулись терескеновые пустыни.
Мы шли как могли быстро: снег грозил закрыть растительность, что для нас было бы очень плохо. Вышли мы рано, только-только согрев чай и воду для лошадей. Вышли в восемь утра, а в девять снежинки уже не опускались прямо на землю, а шли косо. В десять они неслись нам навстречу над землей, а в одиннадцать весь снег, выпавший за ночь, и весь падающий снег несся нам навстречу режущими струями. Мороз был не меньше десяти градусов, ветер резал лицо, бил в глаза и залезал в каждую щелку одежды. В двенадцать же весь снег со склонов и со дна долины, вся пыль, которую можно было поднять ветру, поднялись и находились в воздухе. Навстречу нам шла густая, упругая стена снежно-пыльного воздуха. Лошади шли, наклонившись всем корпусом вперед, просто проминая себе дорогу сквозь снежный воздух.
Так мы шли целый день, целый день без остановок, большей частью пешком. Было слишком холодно в седле, а вьючных лошадей, которым из-за вьюков сопротивляться ветру было еще труднее, мы буквально тащили на себе. Губы трескались и кровоточили, пальцы посинели и не гнулись, и перетянуть вьюк, развязавшийся на ходу, было очень трудно, узлы обледенели.
Но мы все шли и шли, до самого вечера. Карабай оказался молодцом. Пройдя километров тридцать — тридцать пять, мы свернули в маленькую боковую долинку, защищенную от ветра. Здесь был ключик, обледенелый, но вода шла. Был и лужок, небольшой, но трава все же была. И на лужке было много кизяку.
Устали мы до изнеможения. Но буквально через десять минут мы с Ассылом уже развьючили лошадей, через двадцать минут стояла палатка, а через полчаса чайник, несмотря на залетавший и к нам в долинку ветер, уже шумел над пляшущим пламенем костра. Костер был загорожен от ветра всем, что у нас только было, — и вьючными ящиками, и брезентами. Лошадей, конечно, не расседлывали, а покрыв, чем могли, и выстояв, пустили на траву. Затем мы намазали лица и руки маслом, ибо они растрескались и кровоточили. А потом пили и пили чай, разливая его по кружкам, выпивали и опять ставили чайник на костер…
Снова Клунников
Когда лошади уже паслись, в палатке все было устроено и спальные мешки разложены, а мы допили третий чайник, из вьюжного мрака материализовался Клунников. Он был пеший, рюкзак его был грандиозен, боковые его карманы просто лопались. Одной рукой поднять этот рюкзак было нельзя. Когда он, едва не повалив палатку, огромный, обледенелый, влез в нее, Ассыл выскочил вон.
— Ассыл! — закричал я. — Ассыл! Подведи под Сергея Ивановича чайную базу!
— Знаю! — раздалось сквозь вьюгу. — Ставлю полный!
Клунников с нашей помощью отстегнул и стащил с себя рюкзак, отстегнул от него спальный мешок, а сам рюкзак выкинул из палатки. Несмотря на мороз, голова у Клунникова под шляпой была мокрая, потная. Он расстегнул ворот, снял перчатки и долго сидел на корточках у входа. Все молчали. Он был измучен, да и мы не меньше.
Потом Ассыл просунул в палатку кипящий чайник, влез в нее сам, сел и стал смотреть на Сергея Ивановича. Клунников налил себе чая, положил, а вернее, навалил в кружку сахара, так, что уголок верхнего куска торчал из чая, и выпил. За пять минут он выпил весь чайник и быстро съел весь хлеб, что у нас был, а когда Ассыл с пустым чайником нырнул опять во вьюгу, чтобы поставить его еще раз, Клунников обвел меня и Карабая туманным взором и совершенно неожиданно произнес: