Осенью я наконец обзавелся белками, о которых мечтал все лето. Восточносибирские, или дальневосточные, белки не похожи на европейских. Зимой они серо-голубые с великолепным густым и нежным мехом, а летом они не рыжие, а черные, и пушки у них на ушах черные и большие даже летом. У одного нашего сотрудника на зависть всем была совершенно ручная белка-хромушка. Одна лапка у нее была испорчена, и, может быть, поэтому она была необыкновенно ручная, нежная и доверчивая. Она сама шла на руки, устраивалась спать на коленях или на плече.
Мне удалось как-то заметить белку на опушке, стуком мы загнали перепуганную белку на отдельно стоящую сухую сосну. Расчистив все кругом и рассчитав и разметив, куда валить, мы начали подрубать дерево с белкой. Оно упало точно туда, куда должно было упасть, а вокруг его свалившейся кроны уже стояли двадцать молодцов, держа наготове двадцать ватников. Кинувшаяся было к лесу белка была накрыта, схвачена и, несмотря на то что она жестоко покусала несколько рук, водворена в футляр от бинокля и в нем доставлена в лагерь. Эта белка и вскоре присоединившаяся к ней вторая дожили до конца полевого сезона, «приняли участие» в обработке материалов в Светлом, а затем поехали со мной в Ленинград.
В это же осеннее время я встретился с дикушей. Дикуши — это такие крупные птицы, примерно с тетерева, прямым родственником которого они являются. Совершенно своеобразная черта дикуш — их полное непонимание опасности. Завидев человека, дикуша, сидящая на дереве, и не думает улетать, а, вытянув шею, с напряженным любопытством будет его рассматривать. Говорят, что сибирские охотничьи народы даже ловят дикушу, накидывая ей на шею петлю, привязанную к палке.
Я стрелял в дикушу с близкого расстояния, но не мог попасть. Их было три на одном дереве. После первого выстрела дикуши даже с места не сдвинулись, как сидели на ветвях, так и остались сидеть. Второй выстрел тоже не произвел на них ни малейшего впечатления. После этого, уже в азарте, я побежал за полкилометра к отряду, чтобы достать нож и вытащить из ствола гильзу, которая раздулась после выстрела и не хотела вылезать. Расковырял, вытащил, зарядил снова. Прибежал назад. Дикуши продолжали сидеть. Я еще раз выстрелил, и дикуши улетели. Я до сих пор не знаю, как это могло случиться. Может, порох был мокрый, не знаю. Но факт остается фактом, дикуши, к счастью, остались невредимыми и улетели.
Осенью, делая последний обход, я в последний раз встретился с Колей. Он подошел как-то боком и сказал:
— Спасибо, гражданин начальник, сдурил я тогда.
Зима в октябре пришла сразу, точно ветер подул с противоположной, зимней стороны. Утром оказалось, что выпавший за ночь снежок таять не собирается, наоборот, стало холодать час от часу, и в лесу, когда мы делали последние маршруты, под ногами все потрескивало: трава, листья, мох. С берез падала неслышно желтая листва, а с лиственниц просто непрерывно сыпалась хвоя. Она сыпалась два дня, и сразу все оголилось, тайга стала совершенно прозрачной, и сквозь нее было видно далеко-далеко. В конце октября уже такие морозы заворачивали, что в последних маршрутах постоянно кричали кому-либо: «Нос!», «Щеки!» — и я тер, и мне терли белые пятна.
Это уже была настоящая зима. На склонах главной сопки массива, где росли великолепные двадцатипяти-, двадцативосьмиметровые лиственницы, стало как в храме с колоннадой: черно-красные стволы мачтовых деревьев, густой, нетронутый, но неглубокий снег на земле, ясное синее небо и яркое солнце.
Лиственничная тайга красива. Она хороша и летом со своей зеленой хвоей на черно-красных стволах, с густым ковром мхов или сплошным брусничником по земле. Она великолепна и зимой, застывшая, неподвижная в почти мертвом покое.
Здесь впервые я насмотрелся на некоторых хозяев тайги. На ветвях лиственницы сидели иссиня-черный самец-глухарь и штук восемь пестрых молодок. Но подкрасться к ним поближе не удалось. Когда я к ним подходил, недалеко словно грянул звенящий выстрел: треснул на морозе не успевший застыть ствол лиственницы, и я увидел, как дрогнули у нее ветви и косая трещина, загибаясь, поползла по стволу. Сыпалась кора, осыпался снег. Глухари улетели.
Так вот и осталась у меня в памяти эта последняя зимняя картина: белый снег, синее небо и на черно-красных ветвях огромных лиственниц стая красавцев глухарей…
Камеральную обработку мы проводили в Светлом. Светлый был в то время небольшой, типично сибирский город, почти весь деревянный и одноэтажный, с широкими улицами и небольшим движением. Впрочем, разглядывать город нам было совершенно некогда. Мы писали предварительный отчет. К многочасовому, без преувеличения каторжному, рабочему дню наше желание окончить скорее работу прибавляло еще дополнительные часы. Поэтому мы сидели с утра до вечера, не поднимая голов, и писали и считали.