Я с жадностью собирал растения и описывал альпийскую растительность. Здесь, у самых снегов, было много растений, росших и на Памире. Правда, на Памире они шли узкими полосками у снежников или в понижениях и вдоль снеговых ручьев, здесь же они покрывали все склоны сплошь. Только на голых камнях и скалах, покрытых ржавыми или зеленоватыми кляксами накипных лишайников, не было этих маленьких, но живучих альпийцев, а все остальное пространство, где только можно, цвело — везде лепились, росли неприхотливые альпийские растения.
Итак, я набрал за этот день тысячу шестьсот метров высоты и, описав весь профиль, все пояса, выяснил, на какой высоте они располагаются. Когда я кончил описывать и собирать растения, было четыре часа дня. Холодный ветер налетал все сильнее, над головой низко-низко и быстро шли темные дождевые тучи. Я совершенно продрог и устал как собака.
Оглянувшись, я вдруг снова увидел у себя за спиной чабана. Он все стоял, опираясь на палку, стоял и смотрел.
— Слушай, — неожиданно сказал он, — ты не сердись на меня.
— Да я не сержусь.
— Слушай, — сказал он. — Ты вот что. Ты оставайся.
— Оставаться? — спросил я. — Где оставаться?
— Да тут, у меня, оставайся.
— Вот чудак, как же я останусь? А работа?
— Плюнь. Проживем. У меня все есть. Проживем.
— Ну а дети? Кто моих детей кормить будет?
— Ну ничего. Деньги есть. Найдем деньги. Пошлем!
— А что же я делать буду?
— А что делал, то и делай, а не хочешь, ничего не делай.
— Спасибо на добром слове, да только на что я тебе? Мне нужно своим делом заниматься, а тебе своим.
Я подал ему руку, он пожал ее. Мы молча постояли, глядя друг на друга. Вот чудак, думал я. А что он думал, не знаю. Но на прощание он опять сказал:
— А то бы остался. Здесь хорошо. Только скучно.
Я отрицательно покачал головой.
— Нельзя, брат.
— Ну, ладно, — сказал он.
Я кивнул. И вдруг я совершенно ясно и твердо понял, что говорит он вполне серьезно. И он действительно готов поить и кормить меня. И деньги посылать моей семье. И подумал, что мы бы с ним поладили и что нам с ним не было бы скучно. Но так же ясно я понял, что это невозможно.
Потом я намертво завязал папку с растениями, почистил трикони на своих горных ботинках, пристегнул ремнем сумку, взял в руки ледоруб и рванул вниз. Я пошел по крутому склону полубегом, сильно вдавливая каблуки на дернистых участках, с удовольствием используя осыпи, которых тщательно избегал при подъемах. Я вскакивал на эти щебневые подвижные склоны и, быстро-быстро перебирая ногами, катился вниз вместе с начинавшей сползать под моей тяжестью щебневой лавиной. Если осыпи мелкощебнистые, очень удобно и приятно катиться по ним вниз, балансируя ледорубом. Отбежав сотни две-три метров, я оглянулся. Чабан все так же неподвижно стоял, опираясь на палку, и смотрел мне вслед.
Вздымая тучи пыли, я прокатился по нескольким осыпям через субальпийский пояс, быстро вкатился в яблоневый и кленовый лес. Отсюда уже была видна, как букашка, наша машина на той стороне речки, а на этой стороне — здоровая пасека, чуть ли не на сотню ульев, и две крыши, видимо, сарая для пчел и домика пасечника.
Со склона я катился с огромной скоростью. Если на подъем к гребню я затратил с остановками почти двенадцать часов, то вниз я скатился меньше чем за час. Я проходил, вернее, пробегал нижнюю часть склона, мимо ореховых лесов, когда заметил, что мне усердно машут руками с пасеки.
Вот ведь умники физики, заметили пасеку и забрались в самое сладкое место, с завистью подумал я, меняя направление и поворачивая вкось на них. Но когда, не сбавляя хода, я вылетел из леса, то вместо наших увидел двух стариков. У обоих были бритые головы и роскошные усы, только один — высокий, другой — маленький. Они смотрели на меня и радостно улыбались.
— А где наши? — несколько растерянно спросил я.
— Какие наши? — отвечал низкий. — Наших нет, только вот я да Серегин.
— Что же вы махали? — удивился я.
— Как чего? Если бы не махали, вы бы мимо пробежали. А где это ваши?
— Наши на том берегу с машиной.
— С машиной? Не видали. Да бог с ними. Пойдем в хату.
— Зачем?
— Медовухи выпьешь. Расскажешь.
— Что расскажу?
— А что хочешь. Что на свете творится, — сказал Серегин. — Мы ничего не знаем, нам все интересно.
И я пошел с ними в хату, и выпил медовухи, и рассказал им, что на свете творится. Медовуху я пил, нужно сказать, не соблюдая должной осторожности. Я не сообразил, что сутки был голоден, что всю ночь мучился от боли и ослабел, что сделал полуторакилометровый подъем и устал до предела. Я забыл и то, что медовуха коварна. По вкусу это сладенький квас, по действию — выдержаннейший коньяк. Кроме того, я не принял во внимание, что у стариков закусывать-то нечем.