Через перевал ведет множество торных оленьих троп, проложенных в зарослях стланика и кустарниковых берез. Одна из них идет в нужном направлении, но вскоре, увлеченные неизвестной птицей, мы сбились с тропы и вынуждены некоторое время пробиваться напрямик, через заросли. Кустарник растет здесь необычайно густо, и можно без преувеличения сказать, что он совершенно непроходим, так как вряд ли можно считать проходимыми места, по которым не идешь, а ползешь со скоростью несколько сот метров в час.
Кедровый стланик, ивы, кустарниковые березы и обыкновенный можжевельник образовали плотные и дружные сообщества. Первый ярус в этих своеобразных высокогорных джунглях занимает кедровый стланик. Огромные чаши его поднимаются до пяти метров над землей. Второй ярус, немного выше человеческого роста, составляет березка Миддендорфа, отмершие сучья которой, как проволочные петли, то и дело цепляются за ноги. Еще ниже дружными куртинами стоит можжевельник и золотистый рододендрон. Ветви его очень черные и кажутся сильно обугленными. Там, где кустарники всех ярусов сходятся вместе, — настоящий ад.
Но такое буйное развитие жизни наблюдается только при достаточном количестве влаги. Постепенно седло перевала переходит в пологий склон, и с первого же метра подъема исчезают березки, ивы и можжевельник. Дальше, до самых вершин, горы покрыты зарослями стланика с золотистым рододендроном по желтовато-белому ковру лишайников. Кустарниковые березки встречаются, правда, и на плато, но они растут только там, где есть влага.
Мы вышли к левому истоку Левой Тонгоды и стали спускаться вдоль по долине реки. В воде виднелось довольно много размытой охры, а в одном месте мы обнаружили мощную жилу охры великолепного цвета и чистоты. Нетрудно было заметить, что вода этой реки несет большое количество извести, оседающей повсюду на камнях. Вскоре мы вышли к размытым выходам известняков. Они мягкие, как влажная глина. В дальнейшем это принесло нам много неудобств — мыло почти не смывалось этой водой.
Здесь, у реки, немного ниже выхода охры и известняков, на зеленой субальпийской лужайке мы установили палатку. Так началась наша недолгая жизнь в одной из многочисленных долин правых притоков Лены.
НА СУБАЛЬПИЙСКИХ ЛУГАХ
Утром следующего дня мы внимательно осмотрели окружающую нас местность. Золотистый тон палатки великолепно гармонирует с яркой зеленью листвы и синим цветом, господствующими на лугу. В трех метрах от палатки протекает река, с лепетом и бульканьем обтачивая разноцветные валуны. Крутой берег реки поднимается метров на двести вверх, заканчиваясь конусообразной вершиной. По всему склону горы растет густой кедровый стланик, перемежающийся лужайками ягеля, которые издали могут казаться снежными пятнами. Внизу, в ста метрах от палатки, видны огромные тополя — последние, наиболее далеко шагнувшие в горы деревья. За ними чернеют мощные и густые кроны древних кедров.
Мы пошли вниз по долине реки и вскоре вошли в лес. Здесь, на высотном пределе распространения древесных пород, растут замечательные парковые леса. Наш лагерь находился на высоте тысяча триста метров над уровнем моря и восемьсот пятьдесят метров над Байкалом. Высоко по долине реки поднимаются душистые тополя. Правда, еще выше небольшими группами растут пихты, по они сильно угнетены и почти у всех деревцев верхние части стволов давно отсохли.
Большое пространство вдоль реки протяжением в несколько километров занято великолепными лугами. Всюду раскинулись красочные ковры с высокой и сочной травянистой растительностью. Травы скрывают нас по пояс, а самые высокие из них задевают по плечам. Ближе к реке луга еще пышнее, травы на них выше. Сплошной стеной стоят бледно-лиловые гигантские акониты; растут они так густо, что пробираться сквозь них можно только с большим усилием. Среди однотонных аконитов нередки крупные, цвета чистейшей берлинской лазури, грациозные живокости. На более сухих местах растут очаровательные синие аквилегии, цветы которых достигают десяти сантиметров. Основной фон лугов, на которых цветут аквилегии, образован листвой уже отцветших гераней и красивыми пушистыми барашками на высоких стеблях — раковыми шейками. Там, где травостой еще ниже, синеют огромные гольцовые фиалки и яркие горечавки. Выше, у самых истоков рек, луга чередуются с зарослями кустарника, а ниже они вклиниваются в пояс тайги и постепенно поглощаются ей.
Мы не можем не восхищаться этим чудесным по красоте местом. Среди огромных, густых и необыкновенно красивых кедров и стройных, плотных елей раскинут роскошный сад. На такой большой высоте, где лес всего в нескольких стах метрах выше уже гибнет, не выдерживая сурового климата, встречается такое буйное и смелое развитие природы!
НАШИ РАДОСТИ И НЕСЧАСТЬЯ
Просматривая дневники последних дней, я замечаю, что они крайне лаконичны, за исключением заметок, интересных только для орнитологов. Это значит, что в эти дни мы работали до изнеможения, и у нас не хватало сил для записей. Мы отходили от нашей палатки по радиусам, обследовали все истоки реки Левой Тонгоды и соседних рек и напряженно собирали орнитологическую коллекцию.
Однажды я и Велижанин вышли к оленю. Он подпустил нас на двадцать шагов, не показывая признаков беспокойства. Лазаренко, неосторожно удалившись от лагеря без пулевых патронов, была вынуждена убегать с чрезмерной скоростью — в нескольких метрах от нее из стланика поднялся медведь, и оба, перепугавшись, по-видимому-, не на шутку, бросились удирать в разные стороны. В этот же день вечером Никифоров и Лазаренко видели огромного медведя, а возвращаясь домой, нарушили спокойную пастьбу табунка северных оленей. В моем дневнике за 19 июля стоит всего одна фраза: «Коллекционировали птиц в правом притоке Левой Тонгоды и Толококтае», а за 21-е: «Сегодня Велпжанпн с Никифоровым ушли за продуктами для похода в урочище Монгольские Степи. Мы с Лазаренко коллекционировали в истоках Малой Лены, а все свободное время препарировали птиц».
Это были тяжелые, переполненные работой дни. Все наши мысли и силы были сосредоточены на выполнении основной работы. Но тем и прекрасна работа натуралистов, что даже чрезмерная усталость приносит большое удовлетворение, так как почти всегда по собственной воле и желанию ее можно вознаградить заслуженным отдыхом.
По вечерам, когда возвращались наши ребята, мы сидели вокруг костра и пели песни. Это было одним из наших любимых таежных развлечений. Одной из самых популярных в нашем отряде была песня «Ой, да ты, тайга, тайга родная, раз увидишь, больше не забыть, ой, да ты, девчонка молодая, нам с тобой друг друга не любить».
В этой песне не было ни одного слова, которое не употреблялось бы в обыденной разговорной речи. Говоря словами Цвейга, ей оставалась недоступной «царственная сокровищница языка», в ней не было ни одной «затейливой пряжки чеканных сочетаний», в ней даже сильно хромали рифмы, но ни одна другая песня не- оказывала на нас такого глубокого эмоционального воздействия.
Просыпалась напряженная, как арфа, тишь души, радость и боль — все вырывалось наружу и создавало атмосферу чего-то очень значительного, глубоко лиричного и настоящего.
Слова песни были просты, как истина, и это была самая живая для нас, самая нужная и волнующая истина. Она будила воспоминания о родимом доме, рождала любовь к природе и человеку и вызывала тоску о прекрасном — о том прекрасном, которое проходит мимо.
Эта песня выражала для нас всю глубину настоящей поэзии, проявлявшейся не столько в словах, сколько в музыке и во всей обстановке; той настоящей поэзии, сущность которой Фет выразил в следующих словах: «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет».