– Лыжница!..
Едва эта мысль мелькнула в моем мозгу, как я сорвался с места и побежал к полоске, которая выступала все отчетливее по мере того, как я к ней приближался. Действительно, это была лыжница. Один край ее был освещен солнцем, другой находился в тени – эту тень я и заметил, когда был около нарт.
– Люди, люди! – закричал я не своим голосом.
Рожков и Ноздрин бросили нарты и прибежали ко мне.
Тем временем я успел все рассмотреть как следует. Лыжница была вчерашняя и успела хорошо занаститься. Видно было, что по ней шел человек маленького роста, маленькими шагами, на маленьких лыжах и с палкой в руке. Если это мальчик, то жилище не должно быть далеко. Тотчас мы направились по следу в ту сторону, куда ушел этот человек. Лыжница через кусты вывела нас на небольшую протоку и направилась вниз по течению, но потом она свернула вправо и вышла на протоку побольше. Здесь ее пересекла другая старая лыжница. Я старался не упустить ни одной мелочи в следах и внимательно осматривал все у себя под ногами и по сторонам. В одном месте я увидел четыре уже замерзшие проруби з одну линию – это ловили рыбу подо льдом. Немного далее еще две лыжницы, совсем свежие, пересекли нашу дорогу. А вот кто-то совсем недавно рубил дрова.
– Люди, люди! – каждый из нас повторял это слово несчетное число раз.
Протока сделала еще один поворот вправо, и вдруг перед нами совсем близко появилась небольшая юрточка из корья. Из нее вышла маленькая сморщенная старушка с длинной трубкой.
– Би чжанге, ке-кеу-де елани агде ини. Бу дзяпты анчи,- сказал я ей на туземном языке. (Я начальник, нас три человека, уже много дней мы ничего не ели).
Старушка сначала испугалась, но фраза, сказанная на родном языке, сразу расположила ее в нашу пользу. В это время из юрты вышла другая старушка еще меньше ростом, еще более сморщенная, с еще более длинной трубкой. Я объяснил им, кто мы такие, как попали на Хунгари, куда идем, как нашли их по лыжнице и просили оказать нам гостеприимство. Узнав, что мы обессилели от голода, старушки засуетились и пригласили войти в юрту. Одна из них пошла за водой к проруби, а другая одела лыжи и с палкой в руках пошла в лес. Минут через десять одна вернулась с большим куском сохатиного мяса и принялась варить обед, а другая повесила над огнем чайник и стала жарить на угольях свежую юколу.
С невероятной жадностью набросились мы на еду. Старушки угощали нас очень радушно, но в то же время убеждали много не есть.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками итти за нартами, но обе старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли на охоту еще вчера и должны скоро вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя на полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
Добрые старушки настойчиво уговаривали нас не ходить и все время говорили одно и то же слово "гыры". Я уступил: не раздеваясь, лег на мягкую хвою; отяжелевшие веки закрылись сами собой. Я слышал, как заскрипел снег под лыжами около дома (это куда-то ушли старушки), и вслед за тем я, как и мои спутники, погрузился в глубокий сон.
Когда я проснулся было уже совсем темно. В юрте ярко горел огонь. Рожков и Ноздрин еще спали. По другую сторону огня против нас сидели обе старушки и их мужья, возвратившиеся с охоты – тоже старики. Один из них был старше и выше ростом, другой – ниже и моложавее. Обе старушки работали. Одна приготовляла новую обувь, другая варила ужин. Тут только я заметил, что мы все были разуты, и на ногах вместо рваных унтов надеты кабарожьи меховые чулки. Я хотел было подняться и сесть, но почувствовал сильную истому и ломоту в костях. Я чувствовал головокружение и усталость еще большую, чем вчера, чем сегодня до сна.
– Спи. Надо много спи,- сказал мне один из стариков.
Я откинулся назад и опять утонул во сне.
На другой день проснулись мы совершенно разбитыми и совершенно неспособными ни к какой работе. Все члены словно были налиты свинцом, чувствовался полный упадок сил, даже поднять руку было тяжело. Когда проснулись Рожков и Ноздрин, я не узнал своих спутников.
У них отекли руки и ноги, распухли лица. Они тоже смотрели на меня изумленно испуганными глазами. Оказывается, и я сам имел такой же болезненный вид. Старики-орочи посоветовали подняться, походить немного и вообще что-нибудь делать, двигаться…
Это легко было сказать, но трудно было исполнить.
Орочи настаивали, они помогли нам обуться и подняться на ноги. Они принялись рубить дрова и просили нас то одного, то другого сходить за топором, принести дров, поднять полено и т. д. Я убедил Рожкова и Ноздрина не отказываться от работы и объяснил в чем дело. Кишечник и желудок отвыкли работать, и от этого мы заболели: нужны движения, нужно дать встряску организму, нужен физический труд, хотя бы через силу.
Головокружение, тошнота и сонливое состояние не оставляли нас весь день. Трижды мы вылезли из юрты, кое-как двигались и ничего не ели.
Так проболели мы две недели.
Силы наши восстанавливались очень медленно. Обе старушки все время ходили за нами, как за малыми детьми, и терпеливо переносили наши капризы. Так только мать может ходить за больным ребенком. Женщины починили всю нашу одежду и дали новые унты, мужчины починили нарты и выгнули новые лыжи.
Наконец, мы оправились настолько, что могли продолжать путешествие. Я назначил днем выступления 14 января 1910 года. С вечера мы уложились, увязали нарты и рано легли спать, а на другой день со свежими силами выступили в путь.
Как сейчас вижу маленькую юрточку на берегу запорошенной снегом протоки. Около юрточки стоят две туземные женщины – старушки с длинными трубками. Они вышли нас провожать. Отойдя немного, я оглянулся. Старушки стояли на том же месте. Я помахал им шапкой, они ответили руками. На повороте протоки я повернулся и послал им последнее прости.
Удэхейцы снабдили нас продовольствием на дорогу и проводили, как они сами говорили, на шесть песков, т. е. на шесть отмелей на поворотах реки. Они рассказали нам путь вперед на несколько суток и указали, где найти людей. Мы расстались.
Зимний переход по реке Хунгари в 1909 году был одним из самых тяжелых в моей жизни, и все же каждый раз, когда я мысленно оглядываюсь во времени назад, я вспоминаю с умилением двух старушек, которые оказали нам неоценимые услуги и, может быть, спасли нас от смерти.
Путешествие наше близилось к концу. Сплошная тайга кончилась и начались перелески, чередующиеся с полянами. С высоты птичьего полета граница тайги, по выходе в долину Амура, представляется в виде ажурных кружев. Чем ближе к горам, тем они казались плотнее, и чем ближе к Амуру, тем меньше было древесной растительности и больше луговых пространств. Лес как-то разбился на отдельные куртины, отошедшие в стороны от Хунгари.
Сознание, что Амур недалек, волновало нас, и как-то без всякого повода, на основании одних лишь предположений, мы уверили себя, что к вечеру непременно дойдем до села Вознесенского, расположенного с правой стороны около устья реки Хунгари.
В этот день с бивака мы выступили в обычное время и в полдень, как всегда, сделали большой привал. В два часа мы миновали последние остатки древесной растительности. Дальше перед нами на необозримом пространстве расстилалась обширная поемная низина, занесенная снегом, по которой там и сям отдельными буро-желтыми пятнами виднелись вейник и тростник, менее других погребенные сугробами.
Здесь с правой стороны реки мы нашли небольшую фанзочку, в которой жили трое корейцев-дроворубов. Они не говорили по-русски, и как я ни пытался узнать, далеко ли до села Вознесенского, толку добиться не мог. Корейцы что-то болтали и спорили между собой. Не помогло и черчение по снегу.
Надо было взять себя в руки и, невзирая на просьбы Рожкова и Ноздрина, остановиться на бивак и отдохнуть как следует, а завтра со свежими силами выступить пораньше и засветло дойти до Амура. Я этого не сделал, уступил своим спутникам и, несмотря на позднее время, пошел дальше.