Забыв, что ему нужно спешить, Степанов остановился уже недалеко от горсада и осмотрелся: ни огонька, ни голосов, никаких признаков жизни… Вот только дымок из-под земли…
Степанова неудержимо потянуло к дымку. Труба из кровельного железа, конечно уже побывавшего в огне… Темная дыра — ход под землю… Кто там? Чем живут?
Он еще не был ни в одной землянке, но знал, что придется побывать во многих. Подошел к дыре и по ступенькам, чувствовалось — еще ровным, не сбитым ногами, спустился к двери. Постучал.
— Кто там? — послышался женский голос.
Степанов подумал и счел за лучшее ответить, как отвечал на вопрос матери:
— Свои…
— Кто же это «свои»? — Тем не менее что-то звякнуло и дверь открылась.
В землянке горела коптилка. Она освещала дощатый стол, лицо старухи, приподнявшейся с постели, девочку у стола…
— Проходите…
Степанов вошел и только теперь увидел женщину, которая открыла ему дверь.
— Не боитесь впускать? — спросил Степанов. Стоял он согнувшись: голова доставала до потолка.
— Кого нам бояться? — сказала женщина. — Кто и что нам может сделать?.. Садитесь, голову свернете… — Она указала на что-то глазами, и Степанов, увидев единственную табуретку, сел.
— Я — новый учитель, Степанов, — представился он.
Женщина, присевшая на койку, и старуха кивнули и теперь глядели на гостя ожидающе.
— Школу думаем открывать… Вот хожу, смотрю…
— Школа, значит, будет? Вот теперь-то?! Теперь?.. — В ее голосе и удивление, и уважение к людям, которые хотят, чтоб все было как прежде, до прихода этих трижды проклятых фрицев.
— Обязательно! Как же!..
— Да-а… А когда же замирится война?
— Замирится… — Степанов вздохнул. Осмотрелся.
Стены из теса. Между двух железных коек — стол. В углу — печка. На одной из стен — фотография молодого мужчины со значком ГТО на груди. Маленькая деревянная иконка в углу. Возле печки — ящик, на нем — посуда…
— Наша матка, — сказала девочка, — каждого спрашивает, когда замирится война.
Степанов взглянул на девочку. Кругленькая мордочка с большими серыми глазами, а кожа на щеках шершавая: давно не умывалась как следует.
— Почему ты говоришь «матка»? — спросил Степанов.
— А я и «мама» говорю… Все одно…
— Разве все одно?
Девочка не ответила, а мать махнула рукой:
— «Яйки», «брот», «фрау» — все переняли!..
— Все ребята так говорят, — в оправдание заметила девочка. — Как будто ты не знаешь… — И обиженно поджала полные губы.
Степанов задумался.
— А в школу с охотой пойдешь? — спросил он после молчания.
— С охотой…
— Молодец, — похвалил Степанов.
— Вот только в чем я буду ходить, когда кальтуха наступит?.. — как бы раздумывая, сказала девочка.
— Оденем, — пообещала мать. — Наизнанку вывернусь, а тебя одену, чтоб в школу ходить!..
Степанов не понял:
— Что наступит? О чем она говорит?
Мать снова махнула рукой:
— Мартышка немецкая! Вон дядя ничего не может понять! — упрекнула дочку. — Говори как положено! Одергиваешь, одергиваешь — язык отобьешь! — Мать уже сердилась. Немного остыв, пояснила Степанову: — О холоде она говорит… Холода наступят…
Степанов вспомнил, что по-немецки «кальт» означает «холодно».
— Как тебя зовут? — спросил девочку.
— Ирой…
— Ну вот, Ира, пойдешь скоро в школу. И пожалуйста, называй все-таки маму мамой. Будешь?
— Буду…
Степанов встал и хотел уже выйти, как услышал:
— Погодите, если можете… Вы, видать, на фронте были… Как же там?..
Только теперь Степанов по нерешительности, трепетности, с которыми был задан вопрос, понял, что от него ждали не краткого и обычного «замирится», а ответа на все — поистине неисчерпаемое: и обстановка вообще, и вот на эту неделю, и как на фронте уцелевают (уцелел же он!), и прогнозы на будущее. С начала войны жизнь этих людей была вся связана с фронтом, все помыслы, все думы и надежды — и днем, и особенно бессонными ночами, когда под обшивкой землянки скреблись и шуровали мыши, когда что-то вдруг потрескивало в потолочных балках и казалось, что потолок и насыпанная на него земля рухнут и заживо погребут всех. Не все еще начали получать письма, редко видели фронтовые фотографии, а о нашей кинохронике и говорить не приходится, но каждый хотел знать, что же там, на фронте?
— Теперь что!.. — ответил Степанов. — Теперь уж не сорок первый. Наступил великий перелом, и обратного ходу войне нет. Но и сейчас, конечно, трудно… Впрочем, а разве вам здесь легко?