Тот ничего не ответил и крепко пожал учителю руку, полусогнутую и прижатую к груди. Владимир Николаевич вдруг обнял Степанова.
— Проходи, Миша, садись… — Хозяин повел гостя к столу. — Как я рад тебя видеть!
— Я вас тоже, Владимир Николаевич!..
Они уже сели за стол, и сейчас учитель с горечью взглянул на гостя:
— Боюсь, не большая это радость, Миша…
— Владимир Николаевич… Почему?
Старый учитель лишь махнул рукой.
— Где был, что делал? Рассказывай… Да, сейчас чаю, что ль, выпьем…
Он засуетился. Положил на стол сахар, хлеб, отнес к соседям в землянку взогреть чайник, предварительно убедившись, что из трубы над истоптанными грядками идет дымок.
Миша рассказал о себе то, что уже рассказывал Турину: был на фронте, ранили, получил направление и вот приехал…
— Молодец, молодец, — похвалил Владимир Николаевич. — Читаю иногда газеты, вдруг попадется знакомое имя в сводке, какой-нибудь заметке, и хочется думать, что это наш ученик… Твой или не твой, а хочется считать своим… Оправдание жизни! Молодец, что приехал сюда. Сам попросился?
— Сам…
— Здесь тебе будет очень трудно…
— Думаю, что трудности — не так уж долго.
— Долго, Миша, долго.
— Да через год-два город будет, Владимир Николаевич! Ну, через пять…
Учитель глубоко вздохнул, опустил глаза под густыми бровями. Сказал после большой паузы:
— Через десять — пятнадцать будет город. Если будет…
Вот уж чего не ожидал услышать Степанов от своего учителя.
— Почему же нет?..
— Вспомним историю, Миша…
Дверь без стука открылась, худенький мальчик, согнувшись, внес чайник.
— Спасибо, Витя. — Учитель поставил чайник на стол. — Вспомним историю, будем элементарно грамотными. Существовал такой славный городок Радонеж, под Москвой. Прошумели набеги, войны, перепахали лицо земли… Ты, ученый человек, слышал о Радонеже?
— Нет, Владимир Николаевич, — признался Степанов.
— Вот видишь! Андрей Рублев оттуда… Сергий, прозванный Радонежским… Знаменитый городок! А ты и понятия о нем не имеешь. А все потому, что теперь такого города нет. Не восстал из пепла. Не поднялся. Не воскрес. Началось другое время, и оно оставило Радонеж всего лишь небольшим поселением, известным своим прошлым только историкам…
Учитель вспомнил о мальчике.
Тот стоял у двери, не то чего-то ожидая, не то желая послушать, о чем говорят взрослые.
— А-а, — догадался учитель и подал Вите кусочек сахара.
Мальчик схватил его грязной ручонкой и унес, ничего не сказав.
— Заметь, дети не могут оторвать взгляда от сахара. Воспитанные, невоспитанные — все равно!.. Пей, Миша!..
С одним кусочком — больше нельзя и меньше нельзя — пил Степанов вторую кружку, хотя пить-то особенно не хотелось. Хлеб боялся взять, а ведь гостеприимный хозяин положил перед ним самый большой кусок.
— Владимир Николаевич, — повел Степанов деловой разговор. — Вчера утром мне все казалось яснее, чем сегодня… С чего начинать? За что ухватиться?..
Степанов рассказал о посещении им Бережка, землянки. Рассказал о Галкиной, но так, чтобы не подчеркнуть ее отношения к Владимиру Николаевичу…
— Ты думаешь, я — царь Соломон? Царь Соломон в драном пальто и подшитых валенках, неизвестно с чьей ноги — на дороге подобрал… — Старый учитель ухмыльнулся. Видно, его угнетало это нищенство, эта убогость. — В общем, ясно. Миша, начинать надо с людей. Больше чудеса творить некому. И видно, надо всегда помнить, на какой земле живем… В общем-то, все давно известно, и в то же время ничего мы не знаем. Вот, взгляни.
Владимир Николаевич повернулся. Взял с подоконника папиросную коробку, перевязанную суровой ниткой. Развязав, достал из нее несколько темных монет.
— Продавщица в хлебном ругается: немецкие деньги вместо наших подсовывают… Но разве это немецкие? — Старый учитель положил перед Степановым две монеты. — Я забираю у нее «негодные»… Другие ребятишки приносят… Что сам нахожу… — объяснил он происхождение этой небольшой коллекции.
Степанов, вежливости ради, стал рассматривать монеты. В коробке были не только немецкие монеты: старые русские, польские… А две, положенные перед ним, не были похожи ни на русские, ни на польские. Степанов повертел их в руках так и этак, разобрал одну надпись, вторую, неуверенно спросил:
— Французские?
— Да… Французские остались после нашествия Наполеона, польские — после Лжедмитрия… Земля обнажена, как никогда, и сейчас в ней можно найти такое, что коллекционерам и не снилось…