Степанов с Таней вышли за ограду клуба. Народ уже рассеялся. Несколько десятков шагов — и они остались вдвоем.
Небо было темным, вечер — холодным, впереди — длинная дорога, проложенная по усыпанной кирпичом Первомайской улице, то идущая прямо, то вдруг кидающаяся в сторону…
— Посмеялась немножко? Отошла? — спросил Степанов.
— Еще как!.. Вот только гимнаст меня напугал. Вдруг бы разбился!
— У него все десять раз выверено, Таня.
— Страшно подумать, а ведь все могло быть иначе, Миша, — сказала она неожиданно. — Все! Все!
— О чем ты?
Таня стала рассказывать о жизни при немцах. Объявления на стенах с четким указанием, кому когда явиться… Биржа труда… Вагоны, при одном взгляде на которые пробирала дрожь: сядешь в него здесь, в России, а выйдешь там, в Германии, вечной рабой… Там тебя и закопают или сожгут, а пеплом удобрят поля под брюкву или картошку… Всё, не было никакой Тани Красницкой!..
Степанов не сразу осознал, что Таня перешла с ним на «ты» и стала называть его просто Мишей, и понял, что рубеж, разделявший их, перейден, и перейден, наверное, для нее незаметно и непроизвольно.
Что-то постоянно давило на совесть Степанова и заставляло задумываться. То ли неожиданный, а потому особенно чувствительный, упрек старого учителя? То ли отказ Нины вернуться?
Где бы он ни был, что бы ни делал, нет-нет да возникала мысль: «Может, старик Воскресенский прав в своем упреке?..»
Жизнь в школе шла, казалось, уже заведенным порядком. Но однажды утром, как только Степанов вошел в класс, он сразу почувствовал неладное. Внешне все выглядело как всегда: ученики дружно встали, ответили на его приветствие и ждали разрешения сесть.
Степанов бегло оглядел ребят и сказал:
— Садитесь…
На минутку поднялся шум и стих. Все как всегда.
Однако Степанов успел заметить, что Ира чем-то возбуждена: лицо покрыто красными пятнами, глаза блестят… Наташа Белкина, некрасивая, остроносая девочка, стояла напряженная, с каменным лицом… Леня Калошин почему-то закусил губу…
Драка? Но это была та удивительная школа, в которой дети не дрались ни на переменках, ни расходясь домой, где не опаздывали на уроки, не отлынивали от учения… Это была та школа, куда шли с радостью и откуда с неохотой расходились… Где по вечерам порою собирались вместе учить уроки, приходили, притянутые сюда светом лампы, теплом, стремлением побыть вместе…
Так что же произошло?
Шутка, невольно ставшая грубостью и причинившая кому-то боль?.. Но эти девочки и мальчики, объединенные общей бедой, были внимательны друг к другу, знали цену товарищескому участию.
— Что случилось? — спросил Степанов, садясь за стол.
Никто не ответил. Пожалуй, только стало еще тише.
— Ничего не случилось? — Степанов еще раз осмотрел учеников. — Ну что же, тогда пойдем дальше…
Он начал урок.
Собственно, с первого и до сегодняшнего это был цельный и единый урок, назначение которого Степанов представлял совершенно отчетливо. И стихи Пушкина, и поэмы Лермонтова, правильное звучание и написание русского слова были важны в нем не только сами по себе, но и потому еще, что должны были служить и большему. Это большее давно, в первые дни его приезда в разоренный Дебрянск, и стало содержанием жизни и работы Степанова: надо было сделать все, чтобы мальчишки и девчонки уразумели величие своего народа, богатство истории и культуры своих предков, всю огромную значимость совершающегося на их глазах, скрытого в скупых сводках Совинформбюро…
Урок прошел, как всегда, интересно, и Степанов забыл о впечатлении, которое произвели на него ребята вначале.
Занятия давно уже кончились, когда Степанов, проходя по коридору, заметил в полутьме Наташу Белкину. Она сидела в уголке, на поленьях, сгорбившись, сложив на коленях руки.
— Ты что, Наташа? — спросил Степанов.
— Так… — Она вытянула ноги в чиненых чулках.
— И на уроках сидела без ботинок?
— Нет, только на одном. Тетка взяла, брата в больницу сводить…