Танюха Клецова, дородная, не в меру полная женщина, с громким голосом и, как ни странно, спорая в работе и скорая на руку — влепить непослушному сыну подзатыльник, огреть прутом поросенка, — раньше жила на улице Урицкого. Где теперь? Пелагея Тихоновна обошла ее знакомых и узнала: в подвале на Остоженской. Там она ее и застала.
— Мне?.. — неуверенно спросила Танюха, когда Пелагея Тихоновна протянула ей треугольник. Она его развернула, но читать не могла: голова начала дрожать, буквы расплывались, и, как ни пробовала, разобрать, кроме обращения и подписи, ничего не могла. Конечно, ее уже окружили жильцы.
— Жив… Жив… Сыночек жив… — твердила Танюха и попросила добрую вестницу: — Прочитай…
Письмо было бодрым, но сын Танюхи не столько писал о себе, сколько спрашивал о родных и их судьбе. Цел ли дом и сад? Где устроились, если он сгорел? Как себя чувствуют? Сколько хлеба в день дают?
Танюха вдруг присела на койку и обмякла:
— Что же я ему напишу? Ведь ничего не осталось… И где ж он теперь? Может, и близко где… — Она тихо заплакала.
— Вот что, — неожиданно для себя сказала Пелагея Тихоновна. — Никаких слез в письме! И так ему лихо! Отпиши, все, мол, хорошо! Хлеба хватает… Люди помогают… Здоровье еще ничего… Надеемся на скорую победу… Бей их, гадов! И поскорее возвращайся… Поняла?
— Верно… Верно… Нечего ему душу кислотой травить… — согласилась Танюха. — Жив! Живой!
Уходя от Танюхи, Пелагея Тихоновна заглянула за занавеску, где жила Вера, и потащила ее к себе.
Дом и двор Пелагеи Тихоновны стоял в том захолустном окраинном месте, которое обошли злостный огонь и взрывчатка.
Некоторые сотрудники финансового и земельного отделов райисполкома, которому Пелагея Тихоновна сдавала комнаты, сначала и спали в них — на своих столах и прямо на полу. Потом постепенно попристроились кто где: один, что побойчее, нашел в Орасове молодую вдову, у которой и ночевал; другой ушел жить в сносный сарайчик… Оставался ночевать лишь тощий пожилой человек с впалыми щеками, Елисеев, да и то не всегда — его часто посылали в район с различными поручениями.
Работники райисполкома не тронули ни фикусов в кадках, ни картинок в рамках — «Ласточкино гнездо», «Лунная ночь», ни фотографий: пусть висят, даже как-то уютней — напоминает потерянный дом и семейную жизнь.
В первые дни по возвращении в город Вера часто оставалась ночевать у Пелагеи Тихоновны.
Ночь… Тихо…
За стенами дома — разоренный, почти уничтоженный дотла, но свой — без немцев — город. На кухне — две койки. На одной — Пелагея Тихоновна, на другой, принадлежавшей Николаю, — она, Вера. В комнатке Николая — столы финотдела. Заняли и стол Николая. А его самого нет… И от этого пусто в душе, пусто в доме, даже если и толкутся здесь пришедшие по делам люди.
В такие ночи Пелагея Тихоновна, случалось, вставала и подсаживалась к спящей Вере. Еле угадывая в темноте руки и лицо, подолгу смотрела на неожиданно объявившуюся невестку и порою, не выдержав, осторожно и ласково касалась потрескавшимися пальцами любимой сыном женщины.
Потом вернулась в город Верина мать и Вера стала ночевать у Пелагеи Тихоновны все реже и реже — мать хворала. Затем окончательно перебралась в подвал.
В этот вечер конторщики, как называла Пелагея Тихоновна работников райисполкома, уже разошлись, а Елисеева, как обычно, куда-то послали.
— Долгонько не была, — сочла нужным заметить Пелагея Тихоновна. — Долгонько…
— Да, Пелагея Тихоновна, давно.
— Возвращаются, приходят, да только не мой Николай, — вздохнула Пелагея Тихоновна. — Сгинул… Сгинул…
Вера сейчас не знала, что ответить. Обычно говорила, что, мол, всякое бывает… Ведь действительно возвращаются и находятся даже те, кто не раз был оплакан, кого уже похоронили… Но с каждым днем надежды на возвращение становилось все меньше и меньше. Вера, собственно, уже не надеялась на возвращение Николая. Но что сказать его матери? Лгать во имя утешения? Чуткая ко всякого рода фальши, Вера ответила:
— Возвращаются, Пелагея Тихоновна, надо ждать. Но я уже не надеюсь, как раньше…
Она смотрела на мать Николая: сейчас укоризненно покачает поседевшей головой или скажет что-нибудь не без упрека: «Как это не надеяться? Перегорело в сердце? Стала забывать?..»
Но Пелагея Тихоновна не обиделась, не удивилась.
— Да, да… — после молчания бесстрастно проговорила она. — Дай я тебя чайком угощу, Верочка.