— Здравствуйте. Я — Степанов, из районо…
— Ухожу… Ухожу, товарищ Степанов… — проговорил Троицын бабьим голосом и, только сейчас рассмотрев, что «учителишка» в шинели, оставил пуговицы в покое. — Ты, значит, ко мне?
— К вам, — с ударением сказал Степанов, которого кольнуло это панибратское «ты». — К вам…
— Ну, садись, — добродушно разрешил Троицын, совершенно не восприняв стараний Степанова.
Как был в полузастегнутом бушлате, Троицын сел за стол, намереваясь, видно, за несколько минут покончить с этим Степановым. Но в это время кто-то мелькнул в окне — невысокого роста, проворный, — и Троицын, привстав на стуле, проводил его настороженным взглядом: не к нему ли?
Суматошливый человек, мелькнувший за окном, был Ефим Петрович Соловейчик — работник райисполкома.
В хилом теле Соловейчика заключался источник дьявольской энергии и предприимчивости. Скромный по должности — всего лишь инспектор, — он был своим человеком во всех учреждениях Дебрянска. Случайно вот так заглянет в стройтрест во время какого-нибудь разговора его работников и обязательно вмешается:
— «Лампы»… «Лампы»… А почему бы тебе, Троицын, не наведаться в хозяйство майора?
— При чем тут майор?
— У него на объекте через неделю движок пустят, — объяснял всезнающий Соловейчик. — Как ты думаешь, керосиновые лампы после этого будут ему нужны? А?
Но, оказывается, для того чтобы лампы очутились в руках Троицына, а не в чьих-нибудь еще, хорошо бы девушкам дать в воинской части концерт самодеятельности: солдаты соскучились и по искусству, и по девушкам…
— Какое искусство?! Какие девушки?!
— В Красном Бору девчата собираются по вечерам и поют… Заслушаешься!
— Ну и что? Как это все практически осуществить: Красный Бор в одной стороне, воинская часть — в другой… Да и вместо шефства какая-то торговля получается: ты — мне, я — тебе…
— Как хочешь, — сурово говорил тогда Соловейчик, — покупай лампы в центральном универмаге города Дебрянска. И проси, чтобы тебе их доставили на дом. — Он делал паузу и доверительно добавлял: — Завтра заседание райисполкома, на котором будет председатель и из Красного Бора… Я скажу, чтобы он к тебе зашел. Жди.
Удаляясь, он говорил с укором:
— Развел детский сад.
И Троицын был уже впутан в хитроумную комбинацию, не осуществить которую вроде как непатриотично по отношению к городу.
Сейчас Соловейчик прошел мимо.
Слабо махнув рукой, мол, слава богу, что пронесло, Троицын спросил, обращаясь к Степанову и не видя его:
— Что у тебя? Откуда явился?
— Из Москвы.
— А-а… — удивленно протянул Троицын, теперь уже внимательнее вглядываясь в Степанова. — Воевали?
— Да.
— А теперь, значит, направлены к нам? Учителем? И учились там?
— Совершенно верно.
— Располагайтесь, располагайтесь, — неизвестно что имея в виду, предложил Троицын. — Значит, из самой Москвы?
Уже не первый раз замечал Степанов, как люди меняли отношение к нему, узнав, что он из Москвы и что шинелька на нем не чужая.
— Из Дебрянска я сам, из Дебрянска, — настойчиво сказал Степанов. — В школе здесь учился!
— Ах, вот что!.. На родные места потянуло? Ну что ж, хорошо…
Заметив, что взгляд посетителя остановился где-то у него над головой, Троицын в догадке, с какой-то опаской, повернулся и поднял голову. Он словно не верил своим глазам.
— Висит! — воскликнул он, словно призывая Степанова в свидетели.
Под потолком, над Троицыным, висела выцветшая, засиженная мухами старая олеография, изображавшая счастливых влюбленных среди роз и каких-то непонятных цветов. Над влюбленными витали ангелочки, тоже безмерно счастливые.
— Семь раз сказал, чтобы сняли эту… пакость! Сам, наконец, снял. И вот пожалуйста — висит! — Троицын показал рукой на олеографию, но заметил, что посетитель лишь метнул на эту картинку безучастный взгляд и не проявил ни к ней, ни к его словам никакого интереса.
— Я хотел спросить, товарищ Троицын, — начал Степанов, — намечено ли что-либо строить для бережанских, которые сейчас живут в здании школы?
— Нет, — с проворностью, совсем неожиданной для такого с виду медлительного человека, отрубил Троицын. — Нет, не собираемся.
— Как же так?! Почему?
— А почему мы для них должны строить в первую очередь? — вопросом ответил Троицын и, чувствуя, что разговор может затянуться, стал снимать свой бушлат. — Почему?
— Не понимаю… — все еще недоумевал Степанов. — Не гнать же людей на улицу?