— Садись и ешь. А то ничего не останется… — кивнул Турин на лежавшие на столе, как показалось Степанову, пшеничные лепешки.
Степанов стал раздеваться, мыть на кухне руки. Не торопился.
«Приехала… Приехала…»
Сев за стол, расспрашивал о поездке: где были, зачем понадобилась Вера.
— Тиф, — объяснил Турин.
— Ну, а Вера-то при чем?
— Преподаватель биологии, почти доктор, помогает врачам… — Турин перестал жевать, вспоминал, словно что-то сопоставлял.
Заминка эта показалась Степанову какой-то многозначительной, и он спросил:
— Ты сказал Вере, что я здесь?
— Конечно.
«И — ничего! Словно меня здесь нет!» Степанов взял лепешку и не понял, что это никакая не пшеничная, а картофельная с поджаристой корочкой из муки.
— Миша, — заметил Турин, — оладьи ешь с огурцом, а чай пей с хлебом.
— А, да, да… — рассеянно отозвался Степанов, а сам раздумывал, что Вера может то же самое сказать и про него: «Знает, что я здесь. И — ничего!»
Шаткое объяснение это на миг как-то успокоило.
— Но Вера-то вернулась? — уточнил он.
— Вера не вернулась. Завтра к вечеру приедет, — ответил Турин.
«Не вернулась! Вот в чем дело!» Но сейчас же больно кольнула другая мысль: «Неужели не могла передать с Туриным хотя бы крохотную записку? Ведь знает, что я приехал!»
— Иван Петрович, — сказал Власов, — через два дня записку о подполье сдавать…
— Хорошо, сдадим.
— Иван Петрович, — не унимался Власов, — напоминали уже…
— Сделаем, сделаем!..
— Уедете опять, — нажимал Власов, — когда мы тогда сдадим?
Турин обратился за сочувствием к Степанову:
— Видишь? Сначала в подполье работай, а потом записку о нем пиши! — И видно было, что эта записка сидит у него в печенках. — Заела отчетность! Черт бы ее побрал!
Турин считал, что писать-то особенно не о чем. Пришли враги — значит, нужно их бить. Это естественно, как дыхание. И мало ли было подпольных комсомольских организаций, и помногочисленней, чем у них.
— Сиди и только тем и занимайся, что пиши! — не мог успокоиться Турин. — А тут еще отчеты о числе комсомольцев, уплате членских взносов, количестве первичных организаций, проведенных мероприятиях…
— Ваня, — проникновенно сказал Степанов, — это же может быть героической поэмой! Балладой!
— «Поэмой»! — повторил Турин сердито. — «Поэмой»! Скажешь… Скажешь еще… — Постепенно голос его теплел, добрел. Быть может, только сейчас ему впервые подумалось: то, что он считал лишь материалом для отчета обкому, есть, кроме того, нечто и совсем другое, интересное многим, что когда-нибудь позже станет летописью народного подвига.
И он пытался сейчас взглянуть на недавнее прошлое, стараясь раскрепоститься от текущих забот, освободиться от гнета обязанностей, которых у него было больше, чем мог выполнить человек.
— Теперь-то мы все умеем, все знаем, — заговорил Турин. — А тогда-то, Миша!.. — Турин с грустью и даже досадой принялся вспоминать, какими они были тогда, с чего пришлось начинать, как мал, ничтожен был их житейский опыт, сколько в них было наивности и неведения… — Сначала трудно было свыкнуться: немцы прут и прут, люди гибнут, а ведь мы пели совсем о другом… Не укладывалось у меня это в голове… Потом пришла ненависть, и что-то нужно было делать!.. А что именно? Что мы можем? С чего начать?.. Помню, дождь… С этого дождя у меня все и началось. На Советской фотографию Мендюка знаешь?
— Как же! Конечно!..
— На стене — обычное фрицевское объявление: «Доводится до сведения… устанавливается… запрещается…» Не помню уж, что там устанавливалось и что запрещалось. Только около этого объявления стояло несколько человек. Такие же объявления — неподалеку, но возле них — никого, а возле этого — народ… Я подошел. На объявлении по диагонали кто-то написал чернильным карандашом: «Бей немцев!» Надпись от дождя стала расползаться, от букв потянулись фиолетовые потеки… Те, кто подошли позже, могли только угадывать, что написано поверх печатного теиста. Спрашивали, а им, сторожко оглядываясь, отвечали шепотом: «Бей немцев!» Удивлялись и радовались: значит, есть в городе непокоренная сила! Пока подошел полицай, человек десять — пятнадцать увидели эту надпись и ушли с верой: есть сила! Вот здесь-то я и понял: два словечка, а сколько людей заставили задуматься! Ведь немецкая пропаганда строилась на том, что все кончено, подымай лапы кверху! Тут я побежал к Коле Акимову… Ты помнишь, — обратился Турин к Степанову, — что Коля немного рисовал…
— Помню…
— Я ему говорю: давай сделаем из старой калошины…