Увидев солдата, освещенного пламенем звонко трещавших в печке поленьев, Нина прошла в темный угол и только там тихо всхлипнула.
Степанов со смешанным чувством жалости и неприязни посмотрел на нее. Нина немного подросла, повзрослела, и красота ее стала не детской… Свет из печки падал то на ноги в шелковых чулках, то на платье, казавшееся сейчас сиреневым, с аккуратной овальной заплатой внизу… Овал этот был верной приметой нужды, и Степанов уже не чувствовал недавней неприязни к Нине Ободовой…
Вытирая лицо, она вдруг повернулась и узнала его.
— Миша? — чуть слышно проговорила она и непроизвольно подалась к нему.
Степанов не ответил и не поднялся.
— Вот как… — заметила Нина Ободова и с укоризной покачала головой. Всхлипывать она перестала.
Из «залы», откуда последние минуты доносились лишь приглушенные голоса, вдруг послышалось громкое:
— Да я бы ни одной такой билета не дал! Суки…
— Товарищ Гашкин! — одернул Турин одного из самых ретивых. — Выбирай выражения!
И вслед за этим донесся отчетливый глухой стук. Так могли стучать только костыли.
— «Выражения»… — повторил Гашкин. Видимо, он в гневе, стукнул костылями или переставил их с места на место. — Нас убивали, а они?! Немцев на своих пуховых постелях ублажали?
— Хватит, Игнат! — сказал Турин.
В «зале» стало тихо. Нину вызвали и, осудив ее поведение, объявили, что пока выдать ей новый билет райком не считает возможным.
Нина Ободова пробежала к выходу, не взглянув на Степанова.
Сразу все разошлись, быстро минуя темную кухню, где к тому времени дрова в печке догорели. Степанов проводил взглядом плотную фигуру одноногого, глухо стучавшего костылями — это был, очевидно, Гашкин, — и с широко распростертыми для объятий руками вошел в комнату, где остался Турин.
Тот сразу узнал старого приятеля, но — странно! — даже не выказал большого удивления.
— А-а, Миша? Откуда ты?
И тут же, словно только в этот миг поняв, что руки распростерты для того, чтобы обнять его, и что перед ним Маша, Ваня Турин бросился к Степанову.
— Не думал… Не думал… — говорил он. — Вот не думал… Раздевайся, садись…
Степанов разделся и сел.
Районный комитет комсомола занимал дом Клецова, бывшего при немцах владельцем ресторана и обежавшего с ними. В комнатах остались цветы, стол, комод, кушетка, вазы. Вазы использовались то как пепельницы, то как подставки для керосиновых ламп.
— Рассказывай, рассказывай! — теперь уже торопил Турин друга, не без удивления рассматривавшего необычную обстановку райкома. — Воевал, ранили?.. Серьезно?.. Где?.. Что будешь делать?..
Рассказывать… Да как о войне, в которую столько всего вместилось, вот так взять и все выложить? Год будешь рассказывать — и то всего не расскажешь!
Степанов ответил не сразу:
— Крещение получил под Вязьмой в сорок первом, — и пытливо взглянул на Турина: «Понимаешь?»
Турин лишь кивнул, хотя обо всем, что вкладывал в этот безмолвный вопрос Степанов, мог лишь смутно догадываться. А Степанов помнил…
К 7 октября моторизованные корпуса врага отрезали пути отхода 19, 20, 24, 32-й армиям. Но наши войска продолжали упорные, неравные и потому особенно кровопролитные бои, вначале сковывая действия двадцати восьми немецких дивизий. Вражеская группировка не добилась решающего успеха в наступлении на столицу, однако сражение в районе Вязьмы очень дорого обошлось нашим войскам.
— …Но была не только Вязьма, — продолжал Степанов, — потом был и Воронеж, и Курск, и, конечно, десятки сел и деревень…
— Освобождал?
— Участвовал…
— А служил кем?
— Минометчиком…
— Ранило где?
— Под Курском…
— Тяжело?
— Нет… Бывает хуже! Я-то еще, можно сказать, легко отделался! Правда, еще контузия была. Вот и списали. Негож!.. Да хватит обо мне! Как вы здесь?
Но Турин все не унимался:
— А к нам как попал?
— Попросил назначения…
— Молодец! — похвалил Турин. — Не каждый поедет.
— Да брось ты, Иван!.. — оборвал его Степанов.
И этот рассказ о себе, и похвала Турина показались Степанову зряшными: города нет, что-то в его жизни и сотен других людей сломалось навсегда…
— Ты где ночуешь? — спросил Турин.
— Не знаю…
— Останешься у нас, — решительно сказал Турин. — Ничего лучшего не найдешь… — И позвал: — Власыч!
Из комнатки, служившей, видимо, спальней, вышел рыжеватый парень.
— Вот председатель нашего «колхоза», — представил его Турин Степанову. — А это, Власыч, мой лучший друг, Миша Степанов, из самой Москвы… Как, примем?