Как правило, такие превращения возможны только в одном случае: если в предшествующую историческую эпоху под прежней культурной оболочкой уже созрели все основания для новых социальных практик. И задача историка состоит в том, чтобы обнаружить их в хитросплетении многочисленных и разнородных конфликтов, которыми так изобилует послевоенное семилетие. За торжественным, казалось бы, застывшим фасадом монументальной советской культуры сороковых годов открывается полное внутренней напряженности разнородное многоуровневое социальное пространство. Номенклатурные и интеллигентские кланы непрерывно борются между собой, вступая в жесточайшие схватки по причинам, которые с исторической дистанции представляются ничтожными поводами. При этом это всегда война на уничтожение, которая, тем не менее, ведется по правилам, согласно тщательно разработанным ритуалам. В них обязательно присутствует апелляция к высшему авторитету, заверения в личной и групповой бескорыстности, жонглирование идеологическими формулами. Приемы едины для всех. Каждый участник поединка использует их, не обращая внимания на степень соответствия
8
традициям и нормам морали. Все схватки происходят в особом этическом поле с его новыми нравственными ориентирами. Так, донос на противника не считается низким делом.
На отдалении все участники межклановых и внутриклановых войн выглядят похожими друг на друга, как близнецы. Вызывают сочувствие разве что жертвы, подвергшиеся внезапному нападению, да так и не приступившие к активной обороне. Все или почти все сражаются за доступ к властным ресурсам, которые в равной степени обеспечивают как экономические преимущества, так и символические знаки престижа. Только при внимательном знакомстве с документами эпохи обнаруживаются дополнительные черты. Оказывается, бойцы аппаратных сражений, кроме сугубо властных резонов, руководствуются и другими мотивами: они — если не все, то многие — отстаивают право на собственный стиль, на индивидуальный почерк в профессиональной деятельности. Когда же они не говорят, а действуют, например, в экстремальной ситуации денежной реформы, выясняется, что партийные и хозяйственные работники готовы рискнуть своим служебным положением, чтобы сохранить или приумножить личное благосостояние, уйти от государственного вмешательства в частную жизнь. Собственно, и сами кланы, в одном из партийных документов неожиданно точно названные «домами» на манер средневековых родственных общин, были ничем иным как особыми социальными институтами, основанными на общем доверии, родстве, личных пристрастиях, социальными институтами, по своей природе противоположными партийным и государственным учреждениям сталинской системы. Люди, выстраивающие по своему усмотрению дополнительные социальные цепочки для защиты собственных интересов, переставали быть просто винтиками большой государственной машины, они приобретали особые корпоративные свойства.
В конфликтах сороковых годов обнаруживается проблема, в полном объеме раскрывшаяся в иную, более позднюю эпоху. Я имею в виду проблему социальной дифференциации между командными группировками общества и трудовым населением: рабочими, колхозниками, мелкими служащими. С 1953 года эта тема будет доминировать в идейных и социальных конфликтах советского и постсоветского общества. В первое послевоенное десятилетие идеологи, настаивавшие на точном соблюдении социалистических эгалитаристских принципов, бросят вызов практикам от управления, раздававшим экономические бонусы наиболее ценным хозяйственным кадрам: руководителям предприятий в первую очередь. И если уравнители ссылались на раннюю большевистскую традицию, закрепленную в наи