— Не пустые ли это разговоры, — усомнилась Альвина. — Не может же быть, чтобы хватали, кого попало, да в яму.
— Так делают только немцы! — прозвучал молодой, звонкий голос, и Густ столь стремительно повернулся на своей здоровой ноге, что хромая нога отстала, и он пошатнулся, но все же успел опереться на трость и не упасть.
— Молчи, Мирдза, — прошептал Эрик, ткнув в бок девушку. Та схватила под руку Зенту Плауде, и обе, едва сдерживая смех, отошли в сторону. Ярость Густа угасла. Он понял, что если обрушится на Мирдзу, то запугает и Зенту, — прелестную мечту заката своей жизни, — бегавшую от него, как бабочка от охотящегося за нею мальчика. Своим настойчивым ухаживанием за Зентой он был смешон и людям и самому себе, но все же не в силах был запретить своему пятидесятилетнему сердцу мечтать о молодой, цветущей девушке. Стоило ему встретить ее — на дороге, на вечеринке или в гостях, — как сердце начинало колотиться учащенно и неравномерно, лысый затылок и щеки багровели, а глаза больше ничего другого не видели, кроме темно-русых кос, обвивавших голову Зенты, кроме ее овального, бело-розового лица, голубых, необычно больших глаз под длинными ресницами и темными дугами бровей. И Густ, обычно бранивший «всяких бездельников и коммунистов», с которыми правительство якобы обращалось слишком мягко, при виде Зенты притихал, становился любезным и смущенно жевал концы своих светлых усов.
— Смотрите, как расхрабрилась моя коммунистка, — сердито кивнула Саркалиене в сторону Мирдзы, — почуяла запах своих. Мирдза, ступай к коровам, нечего шататься вокруг! — крикнула она. Девушка ушла и увела с собой Зенту.
— Тебе-то хорошо, — с нескрываемым возмущением заговорила Балдиниете. — У людей коров отняли, а у тебя вся скотина цела.
— Что же в этом хорошего, — лицемерно вздохнула Саркалиене, — много добра — много забот.
— Вот видишь, как нехорошо немцы поступают, — с насмешливым сочувствием вмешался в разговор Гаужен. — Твой Вилюм так усердно им служит, а они возложили на тебя такое бремя.
— Кого любят, того и наказывают, — поддержал его чей-то голос.
Густ уже хотел было наброситься на Гаужена и вступиться за Саркалиене — замечания их казались ему уж слишком коммунистическими, они были направлены не только против Саркалиене, но против всех, кто в прошлом и теперь был заодно с немцами, «последним спасением от красных». Но Густ замолчал на полуслове, увидев подходивших волостного старосту Силиса, писаря Янсона и пастора общины Гребера. У двоих были озабоченные лица. Янсон был заметно пьян и глупо улыбался.
Поздоровавшись, они присели подле Саркалиене и справились о Вилюме. Тот уже увез жену с детьми и часть вещей на станцию, чтобы эвакуировать их дальше поездом. Сам же с мамашей, с остальными вещами и со скотиной поедет по направлению к Риге.
— Мы тоже поедем дальше, — вставил Янсон.
— Разве большевики опять наседают? — с опаской спросил Густ.
— Наседать-то наседают, — уклончиво ответил Силис, — но наши дерутся, как звери. Уложили еще десять красных дивизий.
— Откуда у русских берется столько людей? — наивно удивилась Лидумиете. — Каждый день только тут укладывают по десять дивизий, а разве в других местах не воюют?
— Наши отступают по плану, — пояснил Силис. — Уж они-то знают, как далеко следует заманить русских и где сказать им «стоп!» Сил у русских больше нет. Вот, например, за Гауей — по пальцам можно пересчитать, где в какой ямке сидит у них по солдату.
— По дивизии, — поправил Гаужен. — Иначе немцы бы не могли так много уложить.
Силис сделал вид, что не слышал.
— «О, жизнь, я качаюсь на волнах твоих», — запел Калейс и встал. По физиономиям должностных лиц он догадался о серьезности положения и не хотел терять ни минуты. Он должен был попасть в Ригу, к дочери, иначе потеряет и ее, свою последнюю радость, и останется один, как ствол дуба, у которого обрублены все ветви. Не желая задерживаться, он ни с кем не стал прощаться. Узлы с одеждой он бросил, чтобы легче было идти. Пройдя порядочное расстояние в сторону станции, он все же вернулся — надо было взять кое-что из продуктов, кто знает, есть ли у Интини и маленького Юрита что кушать. Ему было больно видеть, как хозяйки выливали снятое молоко или поили им коров, ведь у Юрита, возможно, не было даже молочной сыворотки. Он пойдет на станцию и попытается, хоть на буферах, добраться до Риги.
— Здесь много моих прихожан, — кашлянув, торжественно начал Гребер. — Некоторые собираются ехать дальше. Неизвестно, когда встретимся снова. Вы знаете, что нашей любимой церкви больше нет. Большевики, для которых нет ничего святого, сожгли ее.