— Значит, все же порешили? — произнес Пакалн, усевшись.
— Да, порешили. Потому и пришел к тебе. Твоя усадьба примыкает к участку земли, который будет закреплен за артелью, — ответил Озол, глядя Пакалну в лицо.
— А Думини? Они тоже в этом участке. Разве они согласны? — спросил Пакалн, чтобы оттянуть ответ.
— С Думинем вопрос другой. Он сам в тюрьме. И если даже захочет, его не примут, — глядя в окно, ответил Озол.
Пакалн словно поник.
— Уходить из «Кламбуров» мне не хочется, — заговорил он, немного помолчав. — Здесь я родился, отсюда хотелось бы уйти на вечный покой. Но если…
— Дедушка, откуда у тебя такие мысли! — воскликнул Озол. — Тебя из «Кламбуров» никто не собирается выживать.
— Ах, сынок, чего я только своей старой головой не передумал, — Пакалн тряхнул седой бородой. — Ты думаешь, мне этой земли жаль? Никуда ее не унесут, тут же около меня и останется, если и не будет считаться моей. Горб и кривые пальцы нажил я, надрываясь над нею. Но признаюсь тебе, что меня за сердце хватает… Это — моя лошадка, которую мы смотрели. Не могу свыкнуться с мыслью, что она не будет моей. Как подумаю, что моего Лауциса придется вести на общую конюшню — не могу, думаю — пусть лучше мне выделят маленький клочок земли, где-нибудь на отлете. Много ли старому человеку надо. Помаленьку с Лауцисом обработаю. Пусть молодые остаются здесь, идут в артель со второй лошадью — мы ее недавно на базаре купили, не успел еще к ней привязаться.
Озол молча слушал. Глаза старого Пакална повлажнели.
— Сын ругается, что я к лошади так привязался. Но что я могу поделать, раз жизнь так прожита. Корова, овца — то для молока, шерсти. А лошадь? Она всегда была моим помощником, а плата ей за работу — корм. В неурожайные годы возила бревна, землю пахала, а довольствовалась болотной осокой и не роптала. И как я ей скажу: «Расстанемся, друг, — тебе идти в другую конюшню. Должна будешь слушаться кого придется. И кто знает, как с тобой будут обращаться… Кто ударит, кто плохо кормить будет, передохнуть не даст в конце борозды». И то сказать, я лошадей покупать-то покупал, но ни одной не продавал. Все в «Кламбурах» свой век доживали.
— Мучить или морить голодом лошадей мы не позволим, в этом ты можешь быть уверен, — сказал Озол. — Ты бывал когда-нибудь на коннопрокатном пункте? Разве там у Яна Приеде лошадям плохо живется?
— А как было при Калинке? — напомнил Пакалн.
— Таких Калинок мы в артель не пустим. В артели всю тяжелую работу будут делать машины, а лошади будут на подсобных работах.
Пакалн снова замолчал. Заговорил только немного погодя.
— Знаешь, о чем я попрошу, — дай годик присмотреться, какие там порядки будут, как с лошадьми будут обходиться. Привыкну… увижу, что все хорошо, что можно Лауциса доверить.
— Живи, дедушка, пока по-прежнему, — Озол встал, пожал старику руку. — Я думаю, что мы даже раньше докажем тебе, что и в артели лошадь — друг крестьянина.
— Не обижайся на старика, что мало мне это новое в мыслях принять — хочется руками пощупать, — извинился Пакалн прощаясь.
— Ничего, живи себе спокойно. Я думаю, что через год у нас будет, чему и подивиться и что руками пощупать, — сказал Озол.
— Дай бог, дай бог, — пожелал Пакалн.
В этот день Озол к Лидумам не пошел.
Разговор с Пакалном его как бы удручил, сделал рассеянным. Он думал о том, какой крутой поворот в душе крестьянина означает переход к коллективному хозяйству. Крестьянину пока еще трудно понять, что он в артели является хозяином земли, хотя она и не числится за ним, что лошадь, хотя она и на общей конюшне и паспорт ее не у него в кармане, все-таки принадлежит ему и что эта лошадь все же будет работать на него, что о ней надо заботиться и беречь, как свою. В течение столетий он привык к тому, что земля является частной собственностью, которую можно покупать и продавать, сдавать в аренду или же оставлять необработанной, и никому не было до этого дела, кроме как ее собственнику. Это прививалось из поколения в поколение и было закреплено законами государственной власти. Разумеется, никому также не было дела до того, что люди разорялись, что имущество их продавалось с молотка, что некоторые наживались на чужом труде. Ко всему этому так привыкли, что новые идеи, новый образ ведения хозяйства не у каждого сразу укладываются в голове. Как глубоко и правильно Ленин понял душу крестьянина, сказав, что сила привычки — самая страшная сила. Вот тот же Пакалн — он не хочет умирать, не увидев, как будет расти и развиваться первый колхоз в волости. Смутно он чувствует, что в этом нет ничего плохого для него, для человека, который никогда не ел хлеба, не заработанного собственными руками, и который всегда первым откликался на призывы Советской власти, не проявляя ни корысти, ни жажды к наживе. И все же он насторожен к новому, ибо не видел его и, как он сам говорил, не щупал своими руками.