Какая огромная ответственность лежит на пионерах общего поля — доказать тысячам людей, которые с напряженным вниманием будут следить за тем, как артель приходит к зажиточности, к культурной и более легкой жизни.
Это потребует труда, большого труда, потому что без труда ничего нового на свете не создашь. Поддаться иждивенческим настроениям, ждать, чтобы государство для начала все дало даром, значило бы строить здание на песке.
Надо преодолеть и внутренние противоречия в самом колхозе — вложить все силы в строительство, расширить посевы, увеличить поголовье скота, быстрее осушить луга, улучшить пастбища, выкорчевать негодные кустарники — добиться высокой оплаты за трудодень, заинтересовать колхозников, чтобы они не махнули рукой на общие поля и стада и не занялись только своим приусадебным участком, своими коровками. Чем ощутимее будет крестьянину польза от общего хозяйства, тем усерднее он примется за труд. Прописные истины! И все же они сложны, пока в человеческом сознании живет ветхозаветный Адам, который все нашептывает — дери с другого, сколько можешь. Тень поместья еще затмевает сознание крестьянина. Помещик был грабителем, помещик забирал у крестьянина землю, мучил его предков, а его самого обрекал на полуголодное существование. И если помещик забирал у крестьянина землю, то срубить в лесу имения бревно, накосить на барском лугу травы — не преступление. А потом, когда помещичьи леса стали называться собственностью государства, они в глазах крестьян остались такими же никому не принадлежащими лесами, и даже самый строгий ревнитель частной собственности не считал кражей — спилить сосну в казенном лесу.
Вот почему надо бояться, чтобы на общее добро люди не смотрели как на бесхозное, от которого можно урвать — тайно обмолотить зерно, накосить травы и клевера для своей коровы. Надо перевоспитывать людей, наряду с подъемом материального благосостояния поднимать сознательность людей.
Вечером Озол поделился с Олей и Мирдзой впечатлениями от своего разговора с Пакалном.
— Я, право, все время думала, что Пакалн не отстанет от нас, — Мирдза чувствовала себя разочарованной. — Он всегда был отзывчивым на все новое, поворчит иногда, но без всякого умысла.
— Да, вступление Пакална помогло бы кое-кому быстрее решиться. Я думаю о Лидумах…
— Ну, уж Эрик-то не пойдет в колхоз! — раздраженно воскликнула Мирдза. — Скорее забором обнесет свою землю!
— Не слишком ли ты плохого мнения о нем? — спросил Озол, пристально посмотрев дочери в глаза. — Не ударилась ли ты из одной крайности в другую?
— Зачем мне это нужно? — Мирдза поморщилась.
— Зачем? Иногда это нужно для того, чтобы доказать себе, что поступил правильно, допустив резкость к человеку. Особенно, если полюбил другого.
Мирдза порывисто вскинула голову и удивленно взглянула на отца. Неужели он о чем-нибудь догадывается? Да о чем же? Она снова не хотела себе признаться, но перед глазами мелькнуло знакомое лицо со шрамом, и она поняла, что зря отрицает это и играет в прятки.
— А если я поняла, что ошиблась, приняв за любовь чувства недолговечные, ненастоящие, то разве надо лицемерить? — спросила она, выдержав взгляд отца.
— Нет, — покачал Озол головой. — Лицемерить не надо. Но и не надо становиться несправедливым по отношению к другому.
— А разве я несправедлива? — не соглашалась Мирдза. — Поговори сам с Эриком, тогда увидишь.
На следующий день Озол пошел к Лидумам. Он впервые после неудачного сватовства Эрика внимательнее всмотрелся в его лицо и увидел в нем новые, более твердые черты; серые глаза Эрика посерьезнели.
Когда зашел разговор о колхозе, Эрик заметно оживился, собираясь что-то сказать, но Озол сделал ошибку, полушутя, полусерьезно заметив:
— Правда, Мирдза напророчила, что мое посещение будет напрасным. Я все же не поверил ей.
Он тут же пожалел, что сказал это — лицо Эрика дрогнуло, губы плотно сжались, глаза похолодели.
— Тут судить матери, — холодно произнес он. — Я здесь всего лишь ее сын.
— По-моему, вряд ли что путное получится в этих колхозах, — глядя куда-то вдаль, заметила Лидумиете. — Ведь еще в старые времена говорили: «своя рубашка ближе к телу».