— Правильно, — подтвердила Ольга, незаметно подошедшая. — Пакалн всегда так говорил. Но когда об этом в газете читали, то тяжело было на сердце.
— Басни там писали. В Сибири, да с голоду помереть. Вот свояк мой, муж Юли, в старое время туда уехал землю искать. Там и остался. Писал, что земля, как масло, хоть на хлеб мажь. Писал: зачем вы там в песочке копаетесь?
— У вас, Пакалн, все дома? — перебила его Ольга.
Пакалн хитровато улыбнулся, у углов глаз опять веером легли складки.
— У меня, хозяйка, всегда все дома, — сказал он, постучав пальцем по виску.
— Я не то хотела сказать, — оправдывалась Ольга, оставаясь серьезной, — я хотела спросить, не угнали ли ваших.
— Угнали, как же не угнали. Ведь наш дом стоит у самой дороги. Но меня им не угнать. Я дошел до выгона Густыня, да в кусты. Жандарм, правда, что-то крикнул мне вслед, позвякал цепями, а я показал, что мне надо… Просидел там, а тут и русские пришли. Они говорят мне: «Дедушка, ступай домой, хлеб надо жать». Я и сам вижу, что жать надо. Все созрело и сухо, хоть сейчас в молотилку пускай.
— Значит, дети твои не знают, где ты? — в голосе Ольги послышались упрек и беспокойство.
— Когда вернутся, увидят. Где же я еще могу быть, как не в своих «Кламбурах», — спокойно ответил Пакалн.
— Господи, — тяжело вздохнула Ольга, — кто знает, когда придут, и придут ли.
— Придут, — с непоколебимой уверенностью сказал Пакалн. — Когда немцам станет жарко, их как ветром понесет. Ни одного беженца, даже если попросится, не возьмут с собой. Будут орать: «Век, век с дороги». А теперь я все же пойду, еще русские понаведаются, спросят: «Дедушка, почему ты хлеб не жнешь?»
— Погоди, Пакалн. — Пока Озол слушал рассудительные речи старика, у него созрела мысль. — Видишь ли, волости нужен будет новый руководитель. Не мог бы ты взяться за должность председателя исполкома?
— Нет, куда мне! — махнул Пакалн рукой. — У меня своя должность — землю копать. Ты уж сам. Ты ведь раньше это дело вел и в школе учился.
— У меня будут другие обязанности, — настаивал Озол. — Право, Пакалн, почему тебе не попытаться, хотя бы временно.
— Ну тебя с твоими должностями, — замахал Пакалн обеими руками. — Хлеб поспел. Кто же станет его убирать, если я буду кружить по волости?
— Все же было бы хорошо… Теперь так нужны честные люди, — упрашивал Озол.
— Нет, нет! — резко оборвал разговор Пакалн. — Бывайте здоровы. Проведал — живы. Мне в поле пора.
— Ты хоть расскажи, кто здесь еще сумел спрятаться, кто еще остался в волости? — не отпускал его Озол.
— Остались, остались, видел домах в десяти дымятся трубы. Вот, Петер Думинь, Ян Калинка, Лицис со своим зятем — Салениеком, что ли…
— Пастор этот? — удивленно воскликнул Озол.
— Какой там пастор, — медленно протянул Пакалн. — Выучился, правда, но на кафедру не полез. Работает у тестя батраком, как сам, шутя, себя называет. Отец к себе в дом не пустил. Разве, говорит, для того я деньги за учение платил. Наш пастор Гребер прямо-таки ненавидит его. Ну и позлил же его этот Салениек — словно черт. В Троицу Гребер поет в церкви с прихожанами, а Салениек берет корову и ведет ее мимо церкви в «Вевери», к быку. — Пакалн говорил серьезно, но Юрис заметил, что в глазах у него запрыгали смешливые искорки. — Хороший работник этот Салениек, — добавил он. — Ну как мы все. Никакой работой не брезгует. И книги читает. Немцы ему всякие должности предлагали, а он — ни за что. Мы ведь с Лицисом соседи, потому я все и знаю. Ну, я пойду. Поговорим в другой раз. Да, а как ты в России-то жил?
— Воевал, как все, — ответил Озол, думая о своем бывшем школьном товарище Салениеке.
— Иначе нельзя, воевать надо, что ж поделаешь, если вошь по тебе ползет, ее надо раздавить, — усмехнулся Пакалн и, подав руку, медленной, но твердой поступью пожилого человека направился домой.
Юрис долго смотрел ему вслед, ему нравились крестьянское спокойствие и уверенность старика. Казалось, нет на свете такой силы, которая могла бы его потрясти, выбить из колеи. Когда немцы его угоняют, он придумывает, как вернуться домой; потерялась семья, он не сомневается, что найдется. На войну с немцами смотрит так: если по тебе ползет вошь, то ее надо раздавить.
— Жаль, что не удалось его уговорить, — сказал Юрис, обращаясь скорее к себе, чем к Ольге.
— И пытаться не стоит. Разве не помнишь, как его когда-то хотели сделать церковным старостой. Сам пастор звал и упрашивал. А он: нет да нет. Только смеется: в церковные старосты, мол, не гожусь. У них у всех затылки лысые, а у меня волосы, как густой лес.