— Словоблуды! — откинув в сторону журнал, вслух сказал Самсонов, — словоблуды, опутывающие своими сетями доверчивый электорат. Люди все рождены равными между собой и перед Богом! Все мы приходим в этот мир голыми, все! Разных рас и образования, разных племён и вероисповеданий. Все: и туркмен, и осетин, равны. В интернационализме и марксизме есть прогресс человечества! Мы докажем это делом, и коммунизм завоюет весь мир и поведёт его за собою. Не пройдёт и сто лет, как вся земля примет коммунистическую идеологию и наступит настоящий, а не выдуманный Христианством, Рай на земле. Наступит если не коммунизм, то социализм точно! Каждый будет равным, исчезнут нации и народы, и наступит всеобщее благоденствие!
Поймав себя на том, что он заговорил вслух, и притом слишком громко, Николай Григорьевич замолчал, еле слышно хмыкнув. Впрочем, в кабинете сейчас находился он один и никто услышать его не мог. Яростные мысли продолжали крутиться в его голове, после всего прочитанного.
Да, сложно будет бороться Эрнсту Тельману и его Рот Фронту с подобными проявлениями оболванивания населения. Но ничего, он Самсонов, приложит все свои усилия к тому, чтобы не допустить прихода, этих «аристократов» к власти. Додумав эту мысль, он вновь взял в руки толстую пачку немецких газет.
Как оказалось, в других газетах и журналах имелись не менее показательные статьи с общей мыслью: виной всему являются евреи и их стремление к революции, и что якобы евреи стоят за любой демократической революцией. Например, в «Истории евреев» Греца провозглашается лозунг «Революция — путеводная звезда еврея», ну и так далее.
Откинув от себя стопку газет и журналов, Николай Григорьевич с удовольствием поднялся и энергично заходил по небольшому кабинету, разминая ноги. Он решил пока перестать читать эту чепуху и не забивать себе голову всякой белибердой. Сейчас у него есть дела и поважнее. Главное, наладить работу резидентуры, а потом уже браться и за изучение всех этих полурелигиозных и идеологических учений!
Глава 8
Выписка
Оставшийся вечер Вольфович провёл в совершенно поганом настроении и лёг спать, что называется, не в духе. В голове бродили самые разные мысли, что пытались пробиться наружу через бинты, но бинты оказались сильнее.
Упадническое настроение захлестнуло Владимира Вольфовича, отчего начала страшно болеть голова, грозя расколоться надвое. Не выдержав боли, он встал с кровати и вышел в коридор.
Был поздний вечер, и медицинский персонал давно покинул больницу, оставив только дежурную смену. В коридоре стоял стол, за которым сидела довольно молодая медсестра и под светом настольной лампы что-то писала.
— Фройляйн, а нет ли у вас лекарства от головной боли?
— Вам плохо?
— Да, страшно болит голова.
— Потерпите немного, я приготовлю вам слабый раствор эрготамина.
— Это не морфий?
— Нет, это эрготамин. Морфий дают только раненым или во время операции ампутации конечностей. Ну, или в некоторых других случаях. Не беспокойтесь, он вам поможет.
— Ну, ладно, давайте его.
Девушка встала, подошла к медицинскому шкафу и, порывшись в его прозрачных недрах, достала упаковку с лекарством и, сделав нужную концентрацию лекарства, дала выпить его Шириновскому.
Выпив и не закусив, он пошёл обратно. Голова по-прежнему болела, но то ли общество молодой фройляйн помогло, то ли лекарство стало сразу действовать, но ему стало чуть легче. Дойдя до своей койки, он лёг на неё и, пользуясь поистине гробовым молчанием Маричева, уснул.
Утро ожидаемо оказалось жарким, но не только для него. Переживал не он один, были и другие переживальщики.
Лечащий врач Шириновского, которого звали доктор Шварц, пошёл к главврачу предупредить и уточнить по его решению. Вчера он намеренно промолчал, с любопытством ожидая решения Альфреда Кона, и не напрасно. На утренней пятиминутке, в самом её конце, Шварц задал давно подготовленный вопрос:
— Герр Кон, вы постановили выписать сегодня моего подопечного из палаты номер 88 Августа фон Меркеля. Ваше решение по-прежнему в силе?
— Да, а что случилось?
— Дело в том, что у него ещё не сняты скобы и швы с черепа.
— Гм. А почему вы об этом умолчали?
— Я думал, что вы об этом знаете, ведь вы читали его медицинскую карту, которую вам дала фрау Марта. В ней всё чётко описано.
— Подождите, герр Шварц, вы сами мне сказали, что собираетесь его выписать через два дня!
— Через три, герр Кон. Как раз сегодня я планировал снять с него швы и, соответственно, два дня наблюдать его, после чего выписать, как почти выздоровевшего человека.
— Понятно, то есть вы сознательно ввели меня в заблуждение, герр Шварц?
— Нет, это произошло случайно.
— Но вы же промолчали, когда я принял решение, и не предупредили меня о том⁈
— Я думал, что вы знаете, и потом, я не могу никак влиять на ваше решение. Я сообщил о назревшей проблеме, принял все меры к её решению, но из-за истеричного поведения больного фон Меркеля был вынужден обратиться к вам, так как он захотел, чтобы его осмотрели именно Вы.
— Ясно. Снимайте швы и по состоянию больного принимайте решение сами. Если всё будет у него хорошо, то выписывайте, м-м-м, завтра с утра, если плохо, то дадим ему ещё сутки на восстановление, после чего выпишем всё равно. Я видел, что он хорошо себя чувствует, настоящий ариец!
Шварц кивнул, спрятав саркастическую улыбку. Всё же он добился своего. Так, незначительный укол, ради продвижения по карьерной лестнице. Его знакомая медсестра уже рассказала об этом случае своей знакомой медсестре. А та общается с женой доктора Фридриха Генера, что и руководил этой больницей. Ну, и герр Генер, соответственно, сделает выводы, и скорее всего, эти выводы не будут благоприятны для доктора Альфреда Кона. Пора бы уже очищать немецкие больницы от засилья евреев, пусть и женатых на немках. Додумав эту мысль, доктор Шварц, ответил доктору Кону:
— Да, удар по голове может приводить к самым разным последствиям, это зависит не от нас и даже не от него. Я понял вас, герр Кон, пойду готовить персонал к снятию скоб.
— Идите и не забудьте уведомить меня о результатах.
— Непременно, герр Кон, непременно.
И втайне злорадствующий доктор Шварц покинул кабинет главврача. Дойдя до своего отделения, он отдал необходимые указания и, вызвав фон Меркеля в специальный кабинет, приступил к работе.
Когда с Вольфовича сняли бинты, его рука непроизвольно метнулась к месту удара. И первое, что он нащупал, были металлические скобы, чем-то сильно смахивающие на скобы огромного степлера.
— Это что? — взвился Владимир Вольфович, ярко представив, как из выбритой проплешины на его голове торчат какие-то железяки.
— Скобы, — невозмутимо пояснил лечащий врач, беря в руки инструмент, весьма напоминающий обычные плоскогубцы. — Необходимо было скрепить осколки костей.
— Вы зачем из меня Франкенштейна сделали? У-ууу! Изверги! Садисты! Костоломы доморощенные!
— Ничего страшного, сейчас мы их извлечём.
Ловко подцепив одну из трёх скоб, врач резко за неё дёрнул. Шириновскому показалось, что его прошило разрядом тока.
— Не трогайте меня! — завопил он так истошно, что звуковой волной врача буквально откинуло в сторону, а две медсестры разбежались по углам.
— Да заткнись ты! — прошипел в голове Шириновского голос Маричева. — Что ты орёшь, как баба рожающая⁈
— Так больно же! — гавкнул на него Владимир Вольфович, с ужасом наблюдая за повторным приближением врача.
— Предлагаешь оставить? Очень удобно, даже цветочки можно втыкать. Правда, расчёска цепляться будет, — съязвил Маричев.
Врач, с опаской глядя на бешено вращающиеся глаза странного пациента, подошёл чуть ближе.