***
Степан в колдовских материях не смыслил ни уха, ни рыла, а потому почивал крепким сном честного человека. Колебания магического фона новгородскому воеводе были до лампады, а, может быть, он просто пока не осознавал их воздействия. Ведь сны ему снились весьма и весьма интересные. И, главное, очень знакомые.
Вот уже третий раз шел Степан по вьющейся среди полей и лесов тропке. И снова он торопился, но не от отчаяния, боли и боязни опоздать. Радость и азарт переполняли воеводу и вели на заветный речной берег. Туда, где склоняются над темной водой ивы, купая зеленые косы свои. Туда, где над прекрасными лилиями порхают синие стрекозы. Туда, где на песке виден полу-осыпавшийся след женской ножки, ее ножки...
Люба, Любава, Любовь - какое правильное имя судили ей боги. Она такая,такая... Слов нету, чтобы описать. Ничего, Степан упорный, он их найдет, подберет на песчаном берегу, отшлифует словно драгоценные смарагды и подарит Любушке. Пусть знает, насколько дорога. Звездочка, горлинка... А каких деток родила. Сынка - богатыря и доченьку - красавицу. Аж сердце oт счастья заходится, а в душе соловьи поют. Вот уже и река... Он и не заметил, как добрался. Словно на крыльях долетел.
Сердце не подвело Степана. Она и правда была там. Устроилась в переплетении ивовых ветвей и расчесывала черные косы. Тоненькая, хрупкая, едва округлившаяся. И не подумаешь, что роҗала. Мавка, водяница, наваждение... Скрипни песком - улетит, развеется словно туман над водой.
Вспомнив охотничью повадку, почти не дыша, воевода двигался вперед, подкрадывался к своей утушке диким тростниковым котом. Не упустить бы сейчас, когда она так близко, не напортачить бы как давеча. Сумел! Добрался, обнял крепко, нежно прижал к себе. Люба дернулась, забилась как птичка в клетке, развернулась в кольце нежный рук. Увидела Степана, и сначала ужас, потом боль и муку мог прочесть он в ее взгляде. Но все же трепетная радость пересилила все и засияла в ее глазах, огромных, как две вcеленные.
Просыпаться после такого не хотелось, но пришлось. И ладно бы ещё причиной побудки оказался привычный звук боевого рога, гогот и соленые шуточки стрельцов, да даже ведро воды на бедовую головушку - все было бы лучше негромкого гoлоса Желана Змеева! Нехотя Степа открыл глаза, чтобы в следующую секунду взвиться с лавки.
- Вставай, воевода! Пришла пора Новгород защищать!
***
Как бы не кривился Степан Кондратьевич, царю-батюшке во сто крат тяжелее пришлось. Ведь функции его постельничего взял на себя сам Кащей Бессмертный.
- Здрав будь, родственничек, - ловко придушив, Берендея, широко улыбнулся чародей. - Вот и я. Рад? Заждался небось?
Тот захрипел, задергался, стараясь освободиться.
- Тихо-тихо, - по-змеиному прошипел Кащей. - Вижу, что рад. Главное, чтоб не до усрачки, а то перед подданными оконфузишься.
- Ты... - Берендей выгнулся. Жилы на лбу вздулись. – Ты...
- Я, - согласился Кащей. – До чего ж тебя придушить хочется, жаль, что времени нет.
- Не увлекайся, Костян, – из темного угла опочивальни выступил Горыныч. - А то тутошнего самодержца родимчик хватит. Больно хлипкий он.
- Правда твоя, братка. Ладно, потом потешимся, сейчас не время. Слушай сюда, родственничек...
И было что-то такое в голосе бессмертного колдуна, что заставило царя-батюшку утихнуть.
- А?.. - промычал он вопросительно.
- Ага, – хмыкнул чародей. - Война у нас нонеча с Марьей Моревной. Вставай, надевай чистые портки и вперед на честный бой во славу Новгорода, - Кащей ослабил хватку.
- Совсем ума лишился? – потер шею Берендей, диковато поглядывая на воскресшего родича.
- На себя посмотри, придурок. Ладьи Марьи Моревны в Ильмень озере, а ты о моем душевном здоровье печешься.
- Ты серьезно? Хочешь помочь?
- Более чем, - заверил Кащей.
- Тогда... – Берендей вскочил с постели, быстро оделся. – Поможешь Новгoрод отстоять,и я твой. Хоть режь, хоть ешь. Подличать не буду.
- Царское слово - золото, – усмехнулся в усы Горыныч. - И почему я ему не верю? А ты, Кость?
- Руку на отсечение даю, клянусь, - выпрямился Берендей.
- Свидетельствую, - торжественно сказал Горыныч и тут же полюбопытствовал. - А какую руку: десницу или шуйцу?
- Плевать, – отмахнулся Берендей. – Что ты говорил про Моревну?
***
До лесного терема добирались на перекладных, в смысле на перекладных нечистиках. Сначала домовые новгородские путь дорожку Любе с детками открывали и со слезами провожали до берега Волхова, на котором уже поджидали водяные. Стройные русалочки с поклонами устраивали Кащееву дочку в расписной лодочке, запряженной огроменными сомами. Ух и рванули же они,только ветер в ушах свистел, да Платоша шепотом матерился. Боялся, вишь, близняшек разбудить. Оно и правильно, ңечего зазря глотку драть.