«Значит, почти все тут не нюхавшие войны, — решил Митя. — В войну или под стол пешком ходили, или еще не были в проектах… — Поглядывая на веселые, самодовольные лица подвыпивших посетителей ресторана, он неожиданно для самого себя почувствовал гордость. — А вот мой батька воевал. И ранен… А те… семь с лишним тысяч… зарытые в кургане… они сейчас не были бы еще стариками, могли бы пить вино, танцевать, целовать женщин… У большинства из тех не осталось потомства: они были очень, очень молоды…»
Подобные мысли никогда прежде не занимали его ум и обожгли своей обнаженной сутью мальчишескую душу. Он даже покраснел и отвел глаза от целующихся соседей по столу…
Раздумье Мити прервал оркестр. Ударил барабан, звякнули медные тарелки, заныла скрипка, застонали саксофоны, засвистели флейты, зарокотала труба. Митя пробрался мимо танцующих к выходу, на улице снял душивший галстук, засунул в карман.
9
Когда Митя пришел в общежитие, отец пил чай с сушками.
— Не ожидал, что вернешься так скоро, — сказал отец.
— Хватит, нагулялся.
— Пей чай.
— Не хочу, пива выпил.
Митя разделся, лег на кровать, закинув руки под затылок, смотрел на отца, как тот, разломив сушку в горсти одним сжатием пальцев, клал в рот обломок за обломком, с хрустом дробил зубами, потом запивал чаем.
— Папа.
Отец медленно повернул голову на зов сына.
— Папа, ты встречал кого-нибудь из своих фронтовиков?
— Нет, не доводилось.
— А остался кто в живых?
— Не знаю. Должны быть. Раненых из нашей роты встречал. В медсанбате. А потом разъединили нас. В госпиталях-то сортировали не по службе и не по дружбе, а по увечью. Ну и развезли кого куда.
— Я в газете читал… в Москве, в сквере у Большого театра, каждый год собираются летчики одной эскадрильи. Вот бы вам собраться.
— Интересно бы.
Помолчали.
— Да, так вот. Двадцать восемь лет прошло, — сказал отец, разбирая постель.
— С тех пор как ты на кургане-то?
— Да. Двадцать восемь!..
— Это чуть не в два раза больше, чем я живу на свете.
— И вот — встреча с прошлым… — Кузьма не договорил и умолк.
Он скоро уснул, а Митя лежал с открытыми глазами. Впервые отец предстал перед ним иным, более значимым, более понятным и более близким. Впервые Митя остро осознал себя частицей отца, его продолжением. И это прозрение удивило его и навело на мысль, что с отцом его связывает не только плоть, но и еще наследство души, хотя они так непохожи друг на друга.
Потом мысли незаметно вернули его в минувший день. В глазах стояли то каменный образ бойца с гранатой в руке, то живой, одноногий человек, плачущий у стены с именами павших, то отец в каком-то непривычном, нетеперешнем облике. Помимо воли воображалось, что это он, Митя, бросает гранату, он бежит с винтовкой. Глаза защипало, сердце переполнялось гордостью.
Среди ночи заворочался на кровати отец, покряхтел, погладил ноющие ноги, долго пытался уложить их поудобнее. В комнате было тихо, но чутьем уловил он, что сын не спит.
— Митя, почему не спишь?
Митя ответил не сразу:
— Да так… в голову лезет разное.
— Спи! — сказал отец ласково и подумал: «Это хорошо, когда думаешь по ночам: значит, взрослеешь».
И опять тихо стало в комнате. Отец и сын лежали не шевелясь, не спали, думая каждый свою думу.
Млечный Путь
С юга дул ветер, вздымал широкую равнину реки, и она бугрилась вспененными волнами, переливалась искристыми блестками под нестерпимо жарким солнцем, расплавленным в высоком бесцветном небе. Волны катились против течения медленно, с тяжелым вздохом, и лишь у берега бежали с веселой торопливостью, качали кусты тальников.
У низкого левого берега стоял на плаву привязанный канатами к дубам плот, жалобно скрипел в гибких обвязках. Чуть поодаль болтались на волнах, позвякивая цепями, грубо сделанные из тесин лодки.
Весь берег был беспорядочно завален бревнами, канатами, железными бочками. Осев гусеницами в изрытом грунте, замер черный трактор со свернувшимся в кольцо стальным тросом. В зеленоватой тени дуба пряталась большая палатка, другая, совсем маленькая, приютилась в кустах краснотала. Дощатый стол и лавки вокруг него были устроены на вбитых в песок неошкуренных ветловых кольях. Одинокий костер тлел догорающими головешками, ветер срывал с них синие дымки, выдувал бессильные, гаснущие на лету искры. Запах дыма, сосновых бревен, горячего песка и бензина стойко держался даже при ветре…
Раздвинулся лаз маленькой палатки, и, согнувшись, вышла из нее Анюта, выпрямилась, босая прошла по горячему песку к роднику, набрала ведро воды и, раздевшись в кустах догола, облилась с головы. Потом оделась и долго плескала ледяной водой на лицо и шею.