Мужики посмеивались, а парни наедине говорили ему: «Зря стараешься. Она к изыскателям ходит, там ее завлекает инженер».
Санька знал, что Анюта бывает у изыскателей, чьи палатки стоят в километре от реки, у степного камышистого озера, но про инженера не верил: болтают ребята.
Вечера и ночи стояли сухие. Со степи плыла жара, пропитанная горьковатым запахом полыни. Медленно поднималась луна, обливая плоскую землю тревожным светом.
Засветло поужинав, работники отдыхали, покуривая и лениво рассказывая разные истории и побасенки. А когда вечерняя синева загустела и в ней стали тонуть деревья, бригадир окликнул Анюту, спросил чаю.
— Чай готов, — отозвалась Анюта из своей палатки. Чай пили неторопливо.
Бригадир загнул рукав куртки, посмотрел на часы.
— Время детское… Сань, а Сань, где ты?
— Тут я…
— Может, потешишь? — Бригадир встал, бросил в костер охапку валежника, а сверху зеленых веток. Свет померк, и в сумраке люди казались бесплотными, плоскими, как тени. Но вот сквозь беловато-зеленый дым за-змеились огоньки, потом постепенно слились в пламя, и разом вспыхнувший свет оживил фигуры людей.
Молча сходил Санька в палатку, вернулся с гармошкой под мышкой, постоял, глядя в сторону, где была Анюта, наконец сел и растянул гармошку. Ситцевые, в цветочках, мехи затрепетали, изгибаясь, выдавили нестройные густые звуки, пальцы заходили по ладам мягко, ощупью, и гармошка, всхлипнув, зазвенела.
К костру выступила из темноты Анюта, села на ватник. Санька глубоко вздохнул ртом, на миг затаил дыхание и, полузакрыв глаза, запел:
Санька тряхнул гармошку, она захлебнулась в лихом переборе:
Долго пел Санька, а когда умолк и небрежно положил гармошку на колени, Семен воскликнул:
— Ах, мошенник! Ах, злодей! Артист! В город бы тебе, в какой-нибудь дворец культуры. Там бы тебя приметили, там бы ты взошел… да, взошел… А что тут у нас?..
— Я, может, и махну куда, — ответил Санька. — Я одними «Саратовскими страданиями» кусок хлеба заработаю.
— Очень просто, — согласился бригадир. — Нынче песенники в моде.
— Я спою одну старинную песню.
— Давай!
Санька привалился спиной к чурбаку и так, полулежа, запел. Тихий голос шел из груди, сдерживаемый напряженным чувством, будто стыдился чего-то. Постепенно он крепчал, обрастал оттенками, и, казалось, в голос, ведущий основную мелодию, вплетался подголосок, окрашивая песню цветным узором. Иногда голос взбирался на высокие женские ноты, трепетал, готовый порваться, как тонкая нить под непомерной тяжестью, но не обрывался, а плавно опускался на низкий тембр.
Слова песни были простые: о девушке, силой выданной за немилого, о любви ее к «ясному соколу», о верности сердца ее до «самой смертыньки».
Песня закончилась на протяжном полушепоте, последний звук ее не оборвался, а угас медленно, слился с тишиной. Певец полулежал, глядя куда-то в ночь невидящими глазами…
Анюта сидела, сложив руки под грудью, широко раскрытые глаза ее, не мигая, глядели в костер. Лицо у нее было грустное.
Никому не хотелось говорить. И никто не уходил от костра.
Вдруг Анюта быстро встала, накинула на плечи теплую кофту, сказала, не обращаясь ни к кому:
— Я ушла.
— Надолго? — спросил бригадир.
— На сколько надо.
Она взбежала по сыпкому песку на гриву и скрылась в темном лесу.
Санька догнал ее на лугу, пошел рядом.
— Ты куда? — спросила Анюта.
— Так… пройтись…
Помолчали.
Анюта думала о том, как она придет к палаткам изыскателей, как посидит в кругу парней и девушек, наслушается интересных разговоров и как потом пойдет провожать ее инженер Самородов, сильный, загорелый, голубоглазый, с отрастающей бородкой, добела выгоревшей на солнце. Он будет вести ее под руку, и они будут идти не спеша сначала степью, потом волжским займищем… Так бывало уже много раз, и думать об этом Анюте приятно…
Санька вдруг схватил ее за руку, остановил.
— Долго я буду ходить за тобой?