На столе лежали книги и тетради; Люся потрогала их руками и почувствовала, что все это стало ненужным, чужим, почти враждебным. Чистая страница в тетради отталкивала своим желтоватым цветом — цветом холодного тумана. Написала заглавие: «За что мы любим Бережковского?» Когда в классе проходили этого писателя, учительница перечислила уйму достоинств его произведений. Люся прочитала их, и они не тронули ее, не увлекли.
В этот день рука не слушалась ее, не хотела водить пером. Люся уныло вздохнула, подумала: «Если бы по совести… я написала бы: не люблю этого писателя. Вот и все сочинение».
Ей стало весело от этой мысли, но, представив, какой шум поднялся бы в школе, она похолодела от страха и тихо прошептала:
— Трусиха я, трусиха.
Люся легла на кровать, закинула руки за голову, стала глядеть в туманное окно. Неосознанными осторожными движениями она погладила острые груди, живот, бедра, дремотно закрыла глаза… И вдруг куда-то ушло все — желтый туман, книги и тетради, приглушенный говор отца с матерью, и ожил во всех мельчайших подробностях разговор с директором школы, неожиданный и разящий. Будь это сегодня, Люся расплакалась бы и, наверно, рассказала бы нелюбимой «Аксиоме» все… все…
Теплые слезинки скатились из-под закрытых ресниц по вискам. Потом еще и еще… Она плакала тихо, спокойно и думала: какие разные бывают слезы. Тогда… там… под степным небом во ржи… они оба плакали: она и Ленька Байкалов. И сами не знали, почему плачут…
Зима была с частыми туманами и оттепелями, тянулась долго, тоскливо. Люсе казалось иногда, что вечно будет это серое небо, грязный, обсосанный влажным ветром снег и прижатые к земле серые домики с разноцветными ставнями.
Люся старательно занималась, помогала матери по дому и все думала, как она сразу же после выпускных экзаменов уедет куда-нибудь в такое место, где ее никто не знает.
Желание скрыться от людских глаз становилось все сильнее, но поступала она вопреки этому желанию: ходила в кино и на танцы в Дом культуры — неотапливаемое мрачное помещение, где танцевали в шубах и шапках, громко шаркая калошами по грязному, замусоренному полу.
Однажды, танцуя, Люся почувствовала внутри что-то непривычное и поняла: теперь не до танцев… Страх охватил ее. Еще внимательнее стала она приглядываться к себе: заметно ли что другим? Подолгу простаивала перед зеркалом — не появляются ли приметные пятна на лице? Нет, лицо было по-прежнему чистым, свежим, только в глазах было новое выражение, тревожный и болезненный блеск.
Спустя неделю она сказала матери:
— У меня будет маленький.
Мать со стоном рухнула на пол, сморщенные губы ее шевелились, но вместо слов слышалось только мычание. Потом она дико вскрикнула:
— Убила!.. Убила! — и заплакала.
Люся помогла матери встать, усадила ее на стул и стояла в растерянности.
— И не постыдилась сказать матери. Позор-то какой!..
Люся молчала.
Мало-помалу мать стала утихать, всхлипывания се были все реже, наконец она утерла концом головного платка глаза и спросила твердым голосом:
— Отцу-то сама скажешь или мне перепоручишь?
Люся подумала и ответила:
— Скажи ты.
— Боишься?
— Нет, просто тебе удобнее.
Отец повел себя странно. Он ничего не сказал Люсе, как будто ничего и не знал, только смотрел на нее, как на что-то незнакомое, непонятное. Да еще показалось ей, что он громче стучит костяшками на счетах.
Но однажды он пришел домой пьяный, сначала шумел, грозил выгнать дочь из дома, а потом расплакался и уснул в слезах. После этого не было дня, когда он не оскорбил бы Люсю. Он умел делать это тихоньким голосом, с подчеркнутой любезностью. Вдруг за обедом спросит: «Ну, как твой довесочек?» Люся вспыхнет, зальется слезами, закроется в своей комнате. Любил отец завести при Люсе примерно такой разговор с матерью: «Как, мать, думаешь, хороших кровей Люськин крапивник?» Каждый раз он придумывал что-нибудь навое и все поязвительнее.
Пришло время, и о Люсе заговорили в школе и по всему поселку.
Опять ее вызвали к директору. Татьяна Михайловна расхаживала по кабинету тяжелой, как у солдата, походкой, и голос у нее был прокурорский:
— Ты мне тогда сказала правду. Это делает тебе честь. Но это говорит и о твоем бесстыдстве… Теперь понятно, почему ты ударила Байкалова. Он?
Люся молчала. Она чувствовала себя так, будто ее раздели донага и разглядывают.
— Что же ты молчишь! —возмутилась Татьяна Михайловна. — Будто каменная. Да, чего же хорошего было ждать от тебя.
На педагогический совет Люсю не вызвали. Отец сказал матери при ней, но так, как будто ее не было: