— Да говори скорее!
— Дедко-то наш собирается к тебе.
— Да ну! — удивилась Люся.
Отец редко встречался ей и вел себя как чужой: делая вид, что не замечает, обходил ее стороной, а то вдруг останавливал и спрашивал сердито: «Ну как, мыкаешь нужду-то? То-то!» — поднимал перед ее лицом указательный палец и, помахав им из стороны в сторону, удалялся.
Мать сказала:
— Знаешь, я ведь тайком к тебе ходила. Ну, прошлогодь прознал он и спрашивает: как там внучек? Рассказала. Хмурился все, а потом долго не спрашивал. А севодни попросил привести Пашутку. Он его издаля-то видал, а так, чтобы потрогать… на руках подержать…
К вечеру старик сам привел внука. Сдержанный, все еще отчужденный, посидел, оглядывая жилье, нахмурил взлохмаченные брови, медленно, врастяжку произнес:
— Ко-ну-ра!..
— Мне хватает, — ответила Люся.
— Хватит, когда другого нет.
Не стал долго сидеть отец, собрался уходить, провел рукой по голове внука как бы мимоходом, вскинул глаза на дочь.
— Живи, как живешь: безо лжи. Людским уважением дорожи… Пройди через то, что выпало тебе. Перемогись.
Отец всегда любил давать наставления, слушать их было надоедливо и обидно. На этот раз Люся выслушала их с невысказанной благодарностью и, может быть, впервые поняла отца.
Жильцы в Доме колхозника бывают всякие. Есть спокойные, вежливые, серьезные. Эти почему-то торопятся поскорей покончить с делами и уехать. А есть любители быть в командировке по месяцу и больше. Люся никак не могла понять: что можно делать месяц в Терновке? Ни заводика, ни железной дороги. А как раз «долгие» командированные и были самыми беспокойными жильцами. Первые дни они еще куда-то ходили, а потом целыми часами лежали на кроватях, осыпая себя пеплом папирос, читали газеты; скучая, пробовали приставать к Люсе.
Начиналось по одному, неизвестно кем придуманному приему.
— Ух, какой бутуз! — говорил ребенку какой-нибудь жилец в сползающих на низ живота брюках, а сам глазами Люсю жадно сверлил со всех сторон. — Возьми конфетку. Что? Мама не разрешает? — И теперь уже обращался к Люсе, любусь ею в открытую: — Почему же не разрешаете?
Люся выдерживала горячий взгляд, отвечала сухо, но не грубо:
— Ребенок должен брать подарки только из рук матери.
— Так сделайте одолжение, возьмите от меня и дайте ему.
— Нет!
Это она произносит так, что настаивать на просьбе уже невозможно.
В другой раз при удобном случае начинается с разговора о муже: где он? в командировке? на военной службе?
— Не знаю.
— Разошлись? Не поладили?
— Не все ли вам равно? — говорит Люся, и на полных алых губах ее скользит насмешливая, всепонимающал улыбка.
— Не ради любопытства… Понять хочу… Молодая, красивая — и одна.
— Чего же особенного?
— Ну как же? Скучно в одиночестве… Вот скажу про себя. Все в поездках, в поездках. И не знаю — то ли я женат, то ли холост. Потому что все один и один… Тоскливо на душе… Семейная жизнь, по существу, умерла, не успев сложиться; с женой мы разные, чужие… Я глубоко несчастен…
Один заезжий инженер, сорока лет, человек очень деликатный, любил поговорить с Люсей.
— Не представляю, как бы я жил тут, в этой степной глуши. Ни культуры, ни друзей.
Слова эти были обидны Люсе, но она научилась быть вежливой с постояльцами и не стала возражать инженеру, а невольно кивнула в знак согласия с ним.
— Конечно, где тут найти вам друзей.
— Некуда пойти, не на что посмотреть. Как живут у вас тут? Работают и сидят дома. По воскресеньям пьют. Единственное развлечение — кино.
— Правда. Вы, конечно, не привыкли к такой жизни.
— Серо, — произнес Иван Мокеевич с ударением на последнем слоге.
— Я понимаю, как вам трудно у нас.
— Вы вот меня понимаете, а другие… — Он махнул рукой. — Меня и жена не понимала.
— А сейчас вы не женаты?
Иван Мокеевич как будто ждал этого вопроса и ответил на него охотно:
— Был женат, но… не сложилась семья. И никто не виноват: ни я, ни она. Ну, не получилось. Не было ни ссор, ни сцен, ничего дикого… А решили разойтись. Разошлись по-хорошему, культурно. — Он вздохнул, чмокнул твердыми губами. — Бывает!
Был Иван Мокеевич крепок, строен, миловиден. По утрам тщательно брился, долго умывался, по пояс раздетый, холодной водой и все напевал какие-то песенки, смешившие Люсю. Ей запомнились, например, такие слова: