— Это вы и записывали? — спросила она.
— Да. Вот это напела на пленку восьмидесятилетняя женщина.
Глухой старушечий голос тягуче выводил:
Грустная песня. За ней другая — тоже грустная, и опять про любовь.
И вечер ленивый, тихий, грустный. Первые звезды, по-летнему тусклые, зажглись в прозрачном небе. Мальчик уснул на коленях у Люси, а ей не хотелось вставать, разгонять настроение покоя и печали.
С каждым днем Игорь все больше удивлял Люсю. Он делал такое, что ее обескураживало. Увидел как-то, что пропалывает она огород, и стал помогать, несмотря на ее протесты. В другой раз вызвался наколоть чурок для титана, поправил стол под тополем.
«Силу некуда девать», — подумала Люся.
Вскоре он снова поехал по селам, и Люся осталась одна. Только в субботу ночевали колхозники, приехавшие на базар, а потом опять стало безлюдно, тихо.
Вернувшись, студент прожил с неделю и уехал совсем.
С конца июля началась суматоха. Понаехали из областного города всякие уполномоченные: по надзору за уборкой урожая, за вывозкой зерна на элеваторы, за тем, есть ли в полях медсестры и парикмахеры, доставляются ли газеты, работает ли радио… Приезжали и уезжали артисты с балалайками и баянами. От артистов Люся уставала больше всего: были они очень шумные, бесцеремонные и сверх меры требовательные.
Потише стало в октябре. Люся выкопала картошку, засолила огурцы и помидоры. Хоть и немного надо ей с сыном, а все-таки заготовить не мешает, да и свое вкуснее. «Огород — это хорошо, — вспомнила она слова Игоря. — Это значит — устойчивый быт».
Конечно, Игорь прав. Не думает же она никуда подаваться, будет зимовать надежно. Надо растить сына. Это самое первое. А там… что загадывать!..
Зима установилась рано. Все завалило снегом. Целую неделю гуляет по степи буран. Замело дороги — ни проехать ни пройти.
Постояльцев нет, и Люсе можно досыта выспаться…
Хорошо лежать в теплой постели под вой метели за стеной… Слышно ровное детское дыханье рядом. Сквозь мягкую мохнатую дремоту думается прозрачно. О сыне, о себе, о счастье быть в такую пургу в домашнем тепле… Пройдет и зима, а там опять будет вдоволь солнца, высокого неба, ветра, пахнущего плодородием… И двор покроется муравой, и будут они с сыном по вечерам пить чай под тополем. Опять будет шумно от постояльцев, и опять придет осень с унылыми дождями, а за ней глухая долгая зима. Неужели так все и будет неизменно? Неужели только и запомнится смена времен года и не придет ничего другого?..
А на дворе воет буран, наметает сугроб на крыльце.
Кручина
Грузовик остановился возле конторы колхоза. Пассажиры горохом посыпались из кузова, торопливо совали водителю деньги.
Последним слезал Никон. Нащупав одной ногой колесо, а другой осторожно ступив на землю, он неторопясь вынул из внутреннего кармана пиджака кожаный денежник, выбрал из разглаженных и слежавшихся бумажек самую истрепанную рублевку, отдал водителю и пошел, откидывая в стороны пятки.
У знакомого дома Никон старательно вытер о топтун-траву ноги, нажал щеколду, отворил калитку и задумчиво постоял на пробитой в лужайке тропке, как бы собираясь с духом перед трудным делом, потом поднялся на крыльцо.
Войдя в дом, он прежде всего увидел зыбку под марлевым пологом и молодую женщину. Женщина дергала босой ногой за веревочную петлю, привязанную к зыбке, зыбка качалась на березовом очепе, тоскливо скрипевшем в железном кольце под матицей.
Никон тихонько кашлянул. Женщина раскрыла сонные глаза.
— Ой, я задремала.
— Здравствуй, Шура!
— A-а, Никон! Здравствуй! Проходи, чего в куту стоишь.
Никон прошел в передний угол, сел у стола, поставил на стул сумку.
Женщина выпростала ногу из веревочной петли, поправила марлевый полог над зыбкой, помахала рукойг отгоняя мух.
— Едва укачала. Не засыпает некошной, да и только. Офурится и ревет, не успеваю пеленки менять.
— В Родьку, значит: тот до двенадцати лет по ночам офуривался.
Шура будто не слышала этих слов.
Быстрыми, мимолетными взглядами она прощупывала Никона: зачем приехал?