До вечера бродил Никон по полям и лугам. Каждому месту в поле было свое название: Кулиги, Сосняк, Карнаушиха, Долгий лог… Самое дальнее поле было залежью и называлось Янголихой. Там, помнилось, буйно разрастался вереск с лиловыми сладко-пряными ягодами, подпекалась на солнце нежно душистая земляника.
Никон увидел пустошь распаханной и почувствовал обиду за утрату чего-то дорогого, что жило в его душе с тех пор, как он помнил себя, и до этой самой последней минуты.
Вечер был прозрачен, и все казалось легким, сотканным из серой пряжи.
За столом сидели, не зажигая лампу. Шумел самовар, в который Шура подкидывала угольков.
Родион цедил равнодушные слова:
— Давно ты, брат, не заглядывал в родные места.
Между братьями не было родственной близости. Так случилось само собой, что у каждого пошла своя, разная жизнь, и они не рвались друг к другу, и теперь встретились без особой радости, но с любопытством. Навалясь руками на столешницу, Родион слушал брата, который аккуратно откусывал от черствой шаньги, старательно жевал, запивая чаем с молоком.
— Видишь ли, Родя, какое дело. Как я перебрался в город, так и сделался бесприходным человеком: ни службы, ни пенсии. А жить-то надо. Ну, стал по всякой разности тропки торить: где дров напилишь да наколешь, где погрузить-выгрузить наймешься, где забор поправить, кому валенки подшить. Так и получалось — все занят. А чуть посвободнее — беспутье начнется, трудов стоит добраться-то до вас… Нацеди-ко, Шура, ишшо чашку.
Пока Шура наливала чай, Никон следил за полными руками ее с длинными пальцами. «Ишь ты, в будень и с перстнем». Неодобрительный взгляд перевел на Родиона. Широкий, угловатый в плечах, Родион напоминал Никону отца. «Такой же кряж. И надбровницы такие же, карнизом над глазами. А глаза серые, материны».
— И ты тоже ведь не жалуешь меня своим гостеванием, — упрекнул брата Никон и подкашлянул со значением.
— Редко приходится бывать-то в вашем городе, — возразил Родион. — Райцентр у нас свой, а к вам — случайно, если в область едешь.
— Так-то оно так, — согласился Никон, улыбаясь какой-то потаенной мысли. Верхняя губа его раздвоилась, розовея над зубами мясистой складкой, но это не портило его лица, все еще приятного.
«У отца тоже была двойная губа», — отметил про себя Родион и спросил брата про то, как ему показались родные места.
— Чего ж говорить-то. Белоглазова нет, слизнуло его время.
— А Сретенское?
— Не то стало. Растет Сретенское. Клуб построили. Дома новые. Почту завели. Ну, там ишшо чего-то. А с Ижом-то что сделали! А? — Никон сокрушенно покачал головой. — Какая река была! Глубокая, чистая. А теперь курица перейдет.
— Мельница в Шеболове была, плотина поднимала воду, — начал объяснять Родион, но Никон прервал его:
— А почему опять плотину не построите? Почему? По всему Ижу стояли мельницы: в Пайгишеве, в Кугунуре, в Шеболове, в Кашнуре, в Яснуре… до самой Пижмы. Вот и был Иж полнехонек.
— Конечно, плотины можно бы сохранить, — сказал Родион, — но руки у колхозов не доходят.
— Ну, ладно, плотины каких-то денег стоят. А вот, могилы… в церковной ограде могилы были, с памятниками. Они-то кому помешали?
— Так в церкви же мастерская, ремонт машин, а кладбище в церковной ограде двором стало.
— Можно было двор рядом устроить, а могилы оставить в покое.
— Можно, конечно.
Молча выпили по чашке чаю, потом опять заплелся неторопливый разговор.
— Совсем отсеялись? — спросил Никон.
— Да, вчера ячмень досеяли.
— Ах, какой ячмень у нас был! Бессорный, длинноусый, зерно крупное. Какие яровушники из ячменной муки мамка пекла!
— Осталось лен посеять да картошку посадить, — продолжал сообщать Родион.
— Картошку мы сажали скоропоспелую, красную, — вспоминал Никон. — Отцветет, и через две недели подкапывай, ешь отварную со сметанкой.
Наелись братья, напились, вылезли из-за стола. Шура вымыла, убрала посуду, вынула из зыбки ребенка, стала кормить. Никон за один короткий взгляд оценил Шуру: «Такой титькой можно троих за раз кормить, хватит молока». И подобревшим голосом спросил Родиона:
— Ну, а ты как живешь, честно если говорить?
— Не жалуюсь. Сын вот. Машинами управляю.
— Машина-то машиной, а главное-то человек. Он — пуп всего.
— Ну так я человек на машине.
Никон усмехнулся.
— Ты правишь машинами, а тобой правят бригадир, председатель. Значит, живешь ты не своей волей. А я вот — сам по себе, мной никто не правит. А поддайся, так изволтузят, изнахратят, ухайдакают.