— Где же баловали-то? — возразил Родион, слегка обижаясь.
Никон не слушал брата, пустился в воспоминания:
— Отца вся округа уважала. Почет оказывала. Потому, как всем помогал: кому советом, кому делом. Грамотный был, трудяга. Силой в деда, а ни разу ни с кем не подрался. Вот какого корня мы с тобой, Родион! Ты не помнишь, как сорокоуст по отцу был заказан. Сорок дней в церкви молитву по отцу творили. А на сороковины весь день народ к нам в дом валил. Теленка и двух баранов съели. Мать и мы, сыновья, ничего не жалели.
— Я помню, все помню, — горячо ответил Родион. — Я лежал в сенях на кровати под пологом и плакал: отец умер, а люди веселые, пьют, едят.
— Это ведь для того, чтобы семью покойника приободрить.
— Не знал я этого, обижался за отца.
— Ну, что ж, брат, — Никон заткнул бутылку, положил в карман стаканчики, из третьего стаканчика вылил водку на могилу. — А хлеб с яичком птички склюют. Пойдем к другому деду, к другой бабке, к мамкиным родителям. Найдем, где они? Я уж забыл.
— Найдем.
На могиле материных предков братья прикончили бутылку и направились домой.
На краю кладбища захмелевший Никон схватил Родиона за руку.
— Глянь! Березки-то!
Молодые березки с майским, неполным еще листом, блестящим сверху и матово бархатистым исподу, были легки, чисты и радостны.
— Как на иконе, — восторгался Никон. — Видел я такую икону. Подросток с уздой на руке стоит перед ангелом, что ли… в черной рясе ангел-то… и над головой сиянье… А березки на иконе точь-в-точь такие же вот.
— Березки хороши, — сказал Родион.
Сорвав березовый лист, Никон понюхал его, растер в пальцах и опять понюхал.
— Хорошо пахнет!
Братья пошли. Родион молчал, а Никону хотелось говорить.
— Чего-то все молчит Шурка?
— Слушает тебя. Когда надо, и она поговорить умеет.
— Значит, с деверем ей говорить не о чем. А?
— Ну, что ты придираешься к слову?
— Не люблю молчунов: у них на уме всегда что-то кроется. Смотри за ней.
Родион рассмеялся:
— Чего за ней смотреть-то! Восемь лет живем, пока все ладно.
— Восемь лет! — взвизгнул Никон. — И только первый ребенок.
— Не до того было: Шура в культпросветучилище занималась.
— И на тебя не похож сын-то. Не мог уж…
— Чудак ты, Никон!
— Не-ет, я, браток, не чудак.
Навстречу изредка попадались пожилые люди; шли они на кладбище торжественно, с узелками и сумками в руках. Некоторые спрашивали братьев;
— Уже отпомянули? Быстро что-то.
— Да вон, Родион торопится домой.
Родион молчал.
Никон не умолкал.
— Да-а, сподобился я побывать на родных могилах, на месте, где жизнь деды-отцы строили… Хотел похвалиться им… Достиг я… все у меня есть, всего вдоволь… А душа тоскует, чего-то хочет. А чего — не знаю, не пойму.
На глазах Никона вдруг выжались слезинки, верхняя губа вздернулась и задрожала.
— И Татьяна — жена хорошая, а иной раз перекусить ее хочется и выплюнуть.
Родион молчал: нечего было сказать, и жалоба брата не трогала его. Может, спьяна жалости к себе захотелось.
— Ну, чего ты молчишь, Родька? — вскричал Никон. — Бесчутый ты человек.
— Что сказать тебе? Посочувствовать? Ты добился, чего хотел: собственный дом в городе, никому не подчинен, ни в чем не нуждаешься. Чего же хочешь?
— Не знаю.
— Ты стал другим человеком, Никон. Говоришь, независимым стал. От людей, может быть, независим, а от своего нутра не уйдешь. С сердечника жизнь твоя соскочила, как телега на ухабе, и понесло тебя не туда.
— Больно умно говоришь и непонятно. Эх, Родька, Родька! Да я всю жизнь был в работе, как лошадь в хомуте. Откуда только безусталь бралась! Уёму на меня не было в работе. Зато чужой очавканный ломоть не едал. Вот! А ведь было время — на трудодни-то в колхозе ничего не давали. Ну, я и тогда не клал семью спать с пустым брюхом.
— Ты корни свои подрезал, а новые не отросли, не могут зацепиться за другую почву.
— А дети мои? Сыновья, дочь? Они к городу приросли. И я прирос. Врешь ты!
— Тогда я не знаю, отчего у тебя тоска.
—По-твоему, я хуже стал? А? Чего молчишь— говори!
— Я не сказал, что хуже… ты стал другой, чем я знал тебя.
— Ага, все ясно. — Никон умолк и зашагал быстрей, глядя себе под ноги, но не прошло и минуты, как обиженно стал выговаривать брату: —Ты скрытный, Родька. Не похвалишься брату. Чем-то наградили тебя, а ты молчишь. Занесся высоко.
— Не одного меня наградили, и хвалиться нечего, потому что теперь это дело обычное.
— Нехорошо, нехорошо, — проворчал Никон и на этот раз умолк надолго.