Никон забыл про все на свете — про предков, про брата, про свой дом, он бездумно жил ощущением всего, что видели глаза, и душа его полнилась светлым и нежным чувством.
Ему стало совсем легко. Тяжелая тоска, уже давно давившая его, рассеивалась.
Всякий раз, оказавшись в одиночестве среди природы, Никон чувствовал, как грусть его ослабевала, хотя и не пропадала до конца, обостряясь при малейшем раздражении даже пустяком. Сейчас все умиротворяло его. Над тихими полями медленно разливался синеватый вечерний свет.
Никон иногда останавливался и слушал тишину. Ухо улавливало тонкое попискивание, шелест, дыхание. Беспокойно шептала осина при дороге. Где-то далеко взлаивала собака, глухо шумел мотор, и это напоминало Никону, что он не один в мире, что есть люди, кроме него.
На ум пришла семья, и ему стало стыдно за то, что он груб с родными, что требует беспрекословного послушания во всем, что дочь Вера всегда при нем хмурится и избегает его, что в глазах жены испуг. Совестно было и вспомнить сегодняшнее раздражение на сноху и на брата.
В город Никон пришел в одиннадцатом часу ночи. На улицах встречались редкие прохожие. Дома не светились окнами: люди уже спали. Из городского сада доносило музыку.
Дом Никона глухо молчал. Он прошел в незапертую калитку и рассердился: «Все распахнуто, заходи, кто хошь, бери, тащи». Постучал в кухонное окошко, и вскоре открылась дверь.
— Пошто без спросу пускаете! — закричал он, раздражаясь все больше.
В ответ услышал голос жены:
— Ой! Никон!
При свете строго смотрел он на жену, стоявшую посреди прихожки в одной исподней рубахе и чесавшей спину.
— Спала?
— Вздремнула.
— Весь дом настежь.
Татьяна молчала, потом, опомнившись, затрусила на кухню, загремела посудой, говорила виноватым тоном:
— Не ждали тебя сегодня.
— Вижу, что не ждали. Давай ноги мыть, устал.
— Да вот грею воду.
Минут через двадцать Никон в трусиках сидел на низенькой скамеечке, поставив ноги в таз с теплой водой. Татьяна, стоя на коленях, мыла тяжелые ступни мужа намыленной мочалкой. Никон тупо смотрел на обнаженные плечи жены, на отвисшие болтавшиеся под рубашкой груди, на седые волосы, подобранные на затылке спутанным комком, и хмурился.
И вдруг вспомнилась ему Татьяна веселой девушкой, певуньей, самой приметной во всей округе. Как добивался ее любви Никон, какие слова говорил! Теперь он и слов тех не знает, забыл, знает только, что слова были особенные, из самого сердца. Помнит он еще запах цветущей рябины, под которой первый раз поцеловал Таню; не забыть ему тех дней, когда, уже женатые, косили колхозные луга и спали в шалаше, сделанном из вянущей духмяной травы. Вздохнул: «Куда все девалось? И что осталось от той Тани?»
Теперь он редко целует ее, все больше ругает. А почему так? Кто виноват в этом? Что так изменило всю его жизнь? Может быть, прав Родион, говоря, что Никон стал не тот, каким был?
Ему стало жаль жену, жаль себя.
— Спасибо, Таня, — ласково сказал он, когда жена вымыла и насухо вытерла ему ноги и стала поливать на руки воду.
Удивленный взгляд жены смутил его, и он заискивающе сказал:
— Замоталась ты со мной.
— Да, ну уж…
— Олька спит?
— Отец забрал дня на два.
Никону захотелось подержать внучку на коленях.
— Соскучился я по Ольке.
Ужинать Никон сел в добродушном настроении. На столе лежали белый мягкий каравай, вареная колбаса, масло, печенье и сушки, с которыми Никон любил пить чай, разламывая их и кладя в стакан. Ел он с аппетитом, и добродушное настроение переходило в самодовольство. Хорошо иметь свой угол на земле, быть под крышей и есть свой, заработанный хлеб. Вот он, Никон, «бесприходный» человек может есть все покупное, все на свои деньги. Этим он гордился.
Он уже отужинал и собирался спать, когда в окно постучали. Спросил сердито:
— Кого несет в полночь?
— Вера это. В кино ходила, — ответила жена и пошла отпирать.
— Вера? — прошептал Никон и стал нервно прохаживаться по кухне. Поздний приход дочери не понравился ему, раздражал. Он слышал, как перешептывались на ходу дочь с матерью, и чувствовал горячий прилив крови к лицу и шее. «Таятся от меня».