Когда он дошел до водопада, мысли его перестроились. Некоторое время он стоял, глядя на крутую, всю во влажном блеске скалу, на зеленые кусты, чудом уцепившиеся корнями в камне, на низвергающийся шумный поток хрустальной воды, на водяную пыль висевшую прозрачным облаком, в которой переливались цвета радуги.
Как хлебопашец перед тяжелой работой, Батырев поел хлеба с помидорами, напился из водопада и, раскрыв этюдник, медленно и глубоко вздохнул, собираясь с силами, выдавил на палитру краски из тюбиков, прошептал:
— Утоли моя печали!
И все, что еще недавно томило душу, куда-то ушло, рассеялось, мысли очистились от суетного; рука привычной кистью сделала первый мазок на холсте, и вскоре Сергей Батырев забылся в работе, отрешившись от всего на свете.
На болотах
1
Жарко. В чаще низкорослой ольхи воздух плотный, влажный, удушающий. От болот, густо поросших кугой и осокой, пахнет прелью и парной сыростью. Все неподвижно, все замерло — кусты, деревья, трава. Только комары вьются роем, да слепни, пестрокрылые, с выпуклыми сетчатыми глазами, липнут ко всему живому.
На невысокой плешивой гривке стоит автомашина. Она только что пробралась сюда по кочкам и ямам, мотор еще пышет жаром, и в радиаторе булькает закипевшая вода. На этой машине приехал Говорухин со своим водителем Сашей.
— Тут, пожалуй, никого кроме нас и не будет. — Говорухин тяжело вылезает из машины, оглядывается. — Сто километров от города: не любому-всякому сподручно добираться.
— Не скажите, — отзывается Саша. — Сколько хочешь приедут.
— Ну, мы — первые и захватим местечко получше, — твердо возражает Говорухин, продолжая оглядывать ровную болотистую местность, кое-где поросшую мелколесьем.
— Вот черт! — вдруг выругался он, хлопая себя по толстой шее, затем по руке. — Слепней-то сколько!..
— На дураков мухи падки, — ответил Саша, пиная резиновым сапогом колесо.
— Ты это про кого? Уж не про меня ли? — спокойно спросил Говорухин.
— Поговорка такая. Но можно про нас обоих. Ну, разве умный человек поедет в такую даль за утками? Сейчас слепни кусают, ночью комары зададут жару.
— Поэзия охоты выше неудобств, — изрек Говорухин с особенным удовольствием.
Охота!.. Кто хоть раз почувствовал ее сердцем, того всегда будет волновать раскатистый звук выстрела, острый запах сгоревшего пороха, приятная усталость от долгой ходьбы, ночной костер и охотничьи байки за кружкой горячего, черного, как деготь, чая.
Говорухин любил охоту за то, что там он мог быть самим собой, мог говорить, что думал, не подбирая слова на общепринятый образец, как, например, газетная статья или речь с трибуны, он мог вдоволь пить водки, не боясь посторонних глаз и осуждений, не рискуя уронить авторитет в глазах подчиненных. Поэтому летом и зимой, перед началом охотничьего сезона, он загодя говорил водителю: «Саша, скоро на уток», или: «Саша скоро на зайцев». Саша отвечал неизменно одно и то же: «Будет!» Это означало, что он должен позаботиться о боеприпасах, выведать в союзе охотников, где в этом году наибольшее скопление дичи, подготовить машину к бездорожью.
Так ведется уже более двадцати лет. На многих и разных должностях побывал за это время Говорухин, но с Сашей не расставался, перетаскивал его за собой, без него он как бы не чувствует себя полноценным деятелем. «Мы оба привыкли друг к другу», — говаривал он шоферу в минуты благодушного настроения. «Притерлись», — соглашался Саша.
Вот и сейчас, на этих глухих степных болотах, Говорухин чувствует себя с водителем как с родным.
— Вот что, Павел Елизарыч, — говорит Саша, протягивая своему начальнику пачку сигарет, — покурим — да и за дело.
Несколько минут они курят. Худощавый, спокойный в движениях, Саша стоит, привалясь к машине, рассеянно смотрит куда-то мимо старой ветлы. Говорухин усаживается на землю, долго устраивается поудобнее, кряхтит. Говорухин еще не стар, лет пятидесяти, плотен, круглолиц, взгляд маленьких, глубоко сидящих глаз восторженный, как у юноши.
Сейчас его внимание привлекла крохотная дырка на брюках: «Думал, износа не будет, а износились». Он ковыряет ногтем материю, туго натянутую на коленке. Когда-то в этих брюках и в такой же гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в сапогах Говорухин ходил на работу, на торжественные заседания, в театр и в гости. «На то была мода, — размышляет он, вспоминая былое. — Теперь в сапогах да в галифе — только на охоту, а всюду являйся в пиджачном костюме, в галстуке… Да-а, все переменчиво…»