Катя не звала.
Недели две прожили они так — не чужими еще, но уже и не близкими, не родными. Глаза Кати стали сухи и сосредоточенно задумчивы. Видел Киря: идет в ней борьба, и стал робко надеяться на лучший исход.
Однажды Катя сказала, что решила уехать в город к сыну, пожить у него. Тяжело было Кире смотреть, как она белила печку, мыла окошки и двери, кадушки и крынки, все перестирывала, а потом укладывала свои вещи. Страшно было сознавать, что родной человек собирается покинуть его. Спасаясь от этого страха, он укрывался в лесу, бездельничал, считал всякое дело теперь бессмысленным.
— Не сердись на меня, Кирилл, — просила Катя.
— Не сердись, не сердись, — передразнил он ее.
И они почти не разговаривали. Молчали и всю дорогу до станции, куда ехали на санях по первопутку. Молча посадил ее Киря в вагон. И опять она просила не сердиться на нее и по привычке наказывала беречь свое здоровье.
— Да тебе-то какая забота о моем здоровье! — вскипел он.
— Как же! Не чужой ведь ты мне.
— Коли не чужой, так вертайся! И чтобы знала: не заладится там новая жизнь, так вспомни про меня, приму.
— Ну о чем ты? Ведь ничего еще не изменилось.
— Вот так та-а-ак! Ну и рассуждаете вы, бабы!
— Ничего же я не решила.
Пора было покидать вагон, и Киря пошел, торкаясь широкими плечами в дверные косяки, спрыгнул на платформу и стоял, пока вагон медленно плыл мимо. В окне, как портрет в раме, показалось лицо Кати.
Не чувствуя себя, Киря дошел до площади за станционными строениями и, валясь в сани, стегнул лошадь кнутом. Всю дорогу до кордона лежал бревном и ничего не видел сквозь слезы.
В единственном письме Катя сообщила о сыне, внуке и снохе, передавала от них приветы и поклоны, а о себе не написала ничего. Киря рассудил так: если о себе не пишет, значит, собирается домой и все расскажет. «В письмо-то всего не уложишь, а на словах — другое дело».
Надежда на возвращение Кати в нем все крепла, он ждал ее.
Спустя месяца три Катя дала Кире знать через Феню, что сошлась с тем вдовцом. Не в утешение себе, а в объяснение он не осуждал Катю, рассуждал о случившемся с печальной трезвостью: «Бывает, всяко бывает. Пошла за меня совсем молоденькой, может, просто я понравился, а она за любовь приняла. А вот она, любовь, когда ее настигла».
Одного не понимал Киря: зачем говорила Катя, уезжая, что ничего еще не решила, зачем письмо написала, будто веревочкой привязала его к себе, почему сразу не сказала? Такие мысли немного принижали любимую женщину в его глазах.
Прошел год. Киря не свыкся с мыслью о потере жены и страдал мучительно. Ревности не было, было горе.
Летом приехал в гости сын со своей семьей и чуть не с порога сказал:
— Ну и постарел ты, батя! Из-за мамки?
Киря не ответил, а сын брякнул, как ножом под сердце:
— У мамки-то дочь родилась, мне сестра, выходит.
— Не надо об этом! — взмолился Киря, а сам подумал, что Катя давно хотела дочку. «Да, надо было второго ребенка, тогда не ушла бы».
И еще прошел год. Минувшим летом не привелось Кире видеть сына и внука, а о Кате иногда попадались строчки в редких сыновьих письмах: «Заходит мамка. Она здорова».
Долгими зимними ночами Кирю одолевали мысли о Кате. Теперь в нем появилась и укрепилась жалость к Кате. Почему-то ему представлялось, что муж ей попался дурной и ей с ним плохо. Он желал смерти неизвестному человеку, соблазнившему честную чужую жену. А утром приходил стыд за ночные рассуждения, и он покаянно думал: «Пусть бы жизнь у нее с ним не заладилась, тогда бы другое дело. А то смерти захотел… Нехорошо-™ как!»
Тоска по Кате не ослабевала. В тоске он любил ее как будто сильнее, мысленно обращался к ней с такими ласковыми словами, каких прежде у него не находилось.
5
Несколько дней мучился егерь от поясничной боли. Была пурга, на крыльцо намело сугроб, выстудило избу. Почувствовав себя лучше, Киря нажарил печку, истопил баню, напарился, нахлестался березовым веником, сварил щей из лосиной головы.
— Выкарабкался, — говорил он самому себе. — Плохо человеку одному, ох как плохо! И зачем такая одинокая служба? — Подумав над этим вопросом, он стал мечтать: — Все бы люди враз стали оберегателями природы, ничего бы самовольно не трогали. Захотел, скажем, на зверя или на птицу поохотиться — уплати денежки, получи разрешение и убей то, что позволено и сколько позволено, не больше. Честно, значит. И не нужны будут егеря, лесники, рыбные инспектора. Вот тогда я уехал бы отсюда к людям… А может, сейчас бросить все и переселиться?.. Нет, все это пустой бред, никуда мне уж не уехать: как тут без меня лес останется? Перебьют все живое.