Его рука, протянутая вперёд и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путём, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, - всё это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя. а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре - точно произведение классического искусства: всё есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были - их не видно, они также естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.
По счёту времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению - значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:
- Густо говорит...
Так оно и было; каждый его довод развёртывался сам собою - силою, заключённой в нём.
Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он - более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь.
- Съезд не место для философии!
- Не учите нас, мы - не гимназисты!
Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:
- З-загово-орчики... в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!
Одобрительно кивала головой Роза Люксембург; она очень хорошо сказала меньшевикам на одном из следующих заседаний:
- Вы не стоите на марксизме, а сидите, даже - лежите на нём.
Злой, горячий ветерок раздражения, иронии, ненависти гулял по залу, сотни глаз разнообразно освещали фигуру Владимира Ильича. Не заметно было, что враждебные выпады волнуют его, говорил он горячо, но веско, спокойно; через несколько дней я узнал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Было очень странно и обидно видеть, что вражду к нему возбуждает такая естественная мысль: только с высоты теории партия может ясно увидеть причины разногласий среди её. У меня образовалось такое впечатление: каждый день съезда придаёт Владимиру Ильичу всё новые и новые силы, делает его бодрее, уверенней, с каждым днём речи его звучат всё более твёрдо и вся большевистская часть членов съезда настраивается решительнее, строже. Кроме его речей, меня почти так же взволновала прекрасная и резкая речь против меньшевиков Розы Люксембург.
Свободные минуты, часы он проводил среди рабочих, выспрашивал их о самых мизерных мелочах быта.
- Ну, а женщины как? Заедает хозяйство? Всё-таки - учатся, читают?
В Гайд-парке несколько человек рабочих, впервые видевших Ленина, заговорили о его поведении на съезде. Кто-то из них характерно сказал:
- Не знаю, может быть, здесь, в Европе, у рабочих есть и другой, такой же умный человек - Бебель или ещё кто. А вот чтобы был другой человек, которого я бы сразу полюбил, как этого, - не верится!
Другой рабочий добавил, улыбаясь:
- Этот - наш!
Ему возразили:
- И Плеханов - наш.
Я услышал меткий ответ;
- Плеханов - наш учитель, наш барин, а Ленин - вождь и товарищ наш.
Какой-то молодой парень юмористически заметил:
- Сюртучок Плеханова-то стесняет.
Был такой случай: по дороге в ресторан Владимира Ильича остановил меньшевик-рабочий, спрашивая о чём-то. Ильич замедлил шаг, а его компания пошла дальше. Придя в ресторан минут через пять, он, хмурясь, рассказал:
- Странно, что такой наивный парень попал на партийный съезд! Спрашивает меня: в чём же всё-таки истинная причина разногласий? Да вот, говорю, ваши товарищи желают заседать в парламенте, а мы убеждены, что рабочий класс должен готовиться к бою. Кажется - понял...
Обедали небольшой компанией всегда в одном и том же маленьком, дешёвом ресторане. Я заметил, что Владимир Ильич ест очень мало: яичницу из двух-трёх яиц, небольшой кусок ветчины, выпивает кружку густого, тёмного пива. По всему видно было, что к себе он относится небрежно, и поражала меня его удивительная заботливость о рабочих. Питанием их заведовала М.Ф.Андреева, и он спрашивал её:
- Как вы думаете: не голодают товарищи? нет? Гм, гм... А может, увеличить бутерброды?
Пришёл в гостиницу, где я остановился, и вижу: озабоченно щупает постель.
- Что это вы делаете?
- Смотрю - не сырые ли простыни.
Я не сразу понял: зачем ему нужно знать - какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив моё недоумение, объяснил:
- Вы должны следить за своим здоровьем.
Осенью 18 года я спросил сормовского рабочего Дмитрия Павлова, какова, на его взгляд, самая резкая черта Ленина?
- Простота. Прост, как правда.
Сказал он это как хорошо продуманное, давно решённое.
Известно, что строже всех судят человека его служащие. Но шофёр Ленина, Гиль, много испытавший человек, говорил:
- Ленин - особенный. Таких - нет. Я везу его по Мясницкой, большое движение, едва еду, боюсь - изломают машину, даю гудки, очень волнуюсь. Он открыл дверь, добрался ко мне по подножке, рискуя, что его сшибут, уговаривает: "Пожалуйста, не волнуйтесь, Гиль, поезжайте, как все". Я старый шофёр, я знаю - так никто не сделает.
Трудно передать, изобразить ту естественность и гибкость, с которыми все его впечатления вливались в одно русло.
Его мысль, точно стрелка компаса, всегда обращалась остриём в сторону классовых интересов трудового народа. В Лондоне выдался свободный вечер, пошли небольшой компанией в "мюзик-холл" - демократический театрик. Владимир Ильич охотно и заразительно смеялся, глядя на клоунов, эксцентриков, равнодушно смотрел на всё остальное и особенно внимательно на рубку леса рабочими Британской Колумбии. Маленькая сцена изображала лесной лагерь, перед нею, на земле, двое здоровых молодцов перерубали в течение минуты ствол дерева, объёмом около метра.
- Ну, это, конечно, для публики, на самом деле они не могут работать с такой быстротой, - сказал Ильич. - Но ясно, что они и там работают топорами, превращая массу дерева в негодные щепки. Вот вам и культурные англичане!
Он заговорил об анархии производства при капиталистическом строе, о громадном проценте сырья, которое расходуется бесплодно, и кончил сожалением, что до сей поры никто не догадался написать книгу на эту тему. Для меня было что-то неясное в этой мысли, но спросить Владимира Ильича я не успел, он уже интересно говорил об "эксцентризме" как особой форме театрального искусства.
- Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить. показать алогизм обычного. Замысловато, а - интересно!
Года через два, на Капри, беседуя с А.А.Богдановым-Малиновским об утопическом романе, он сказал ему:
- Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, всё железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга, синьор махист!
Прощаясь, в Лондоне, он сказал мне, что обязательно приедет на Капри отдыхать.
Но раньше, чем он собрался приехать, я увидел его в Париже, в студенческой квартирке из двух комнат, - студенческой она была только по размерам, но не по чистоте и строгому порядку в ней. Надежда Константиновна, сделав нам чай, куда-то ушла, мы остались вдвоём. Тогда разваливалось "Знание", и я приехал поговорить с Владимиром Ильичом об организации нового издательства, которое объединяло бы, по возможности, всех наших литераторов. Редактуру издательства за границей я предлагал Владимиру Ильичу, В.В.Воровскому и ещё кому-то, а в России представлял бы их Е.А.Десницкий-Строев.