В полку было принято среди молодёжи, чтобы офицеры везде и всегда были впереди взвода при наступлении и позади при отходе – это являлось для нас вопросом чести. При осуществлении этой традиции у нас во взводе я натолкнулся на молчаливое, но упорное сопротивление взводного, который на этот предмет имел свою собственную точку зрения. Закрывая повсюду в минуту опасности меня собой, Бекир, как я потом только узнал, руководствовался при этом отнюдь не самопожертвованием из преданности своему офицеру, а чисто практическим соображением, что раз он сам неуязвим, то для чего же рисковать офицером. Эта твёрдокаменная вера в собственную неуязвимость меня одновременно и злила, и вызывала зависть. Только подумать, что мог бы наделать при такой уверенности честолюбивый человек на войне по части всяческого геройства, которое так культивировалось среди нашей полковой молодёжи.
Однажды, находясь в сторожевом охранении на берегу Днестра, я со своим взводом должен был занять небольшой сторожевой пост. К самой воде при этом высылался секрет из трёх человек. Остальные люди должны были находиться на склоне берега, в зарослях ивняка. В эту ночь были получены сведения о предполагавшейся переправе через реку противника, почему, ввиду очень тёмной ночи, я к воде сел со всем своим взводом. Как всегда бывало с горцами, презиравшими всякие предосторожности, наше присутствие у воды было обнаружено противником из-за шума, который производили всадники, слышного далеко по воде. Австрийцы в эту ночь что-то нервничали, почему вместо обычной ленивой перестрелки через реку начался довольно горячий огонь и пули стали ложиться кругом нас. Приказав взводу рассыпаться по берегу во избежание лишних потерь, я остался на месте с одним Бекиром. На шум в кустах, который подняли расходившиеся горцы, австрийцы усилили огонь, причём к винтовочным выстрелам присоединились два пулемёта, которые буквально стригли ветки вокруг нас. Мы на огонь не отвечали, боясь обнаружить себя, и лежали, уткнув нос в землю, по возможности не шевелясь. В этот жуткий момент мой взводный, вместо того чтобы лежать смирно, неожиданно для меня вскочил и с шумом зашагал по кустам куда-то в сторону, что усилило австрийский огонь до предела возможного. Лёг он только после того, как я его обложил последними словами и категорически приказал не двигаться. На заре, когда австрийцы успокоились, в утреннем тумане, закрывавшем окрестности, мне удалось вывести людей из этого трудного положения. Первой моей задачей после этого было обрушиться на Бекира. В своё оправдание он объяснил, что гулял он под выстрелы совсем не из молодечества, а потому что ему показалось, что его племянник, лежавший крайним, был ранен. Что же касается его самого, то ведь я должен знать, что его ни убить, ни ранить не могут. Ореол неприкосновенности и благочестия, которым пользовался Бекир в глазах остальных всадников, нисколько не мешал тому, что он, как многие из горцев, был ловким вором и с чужой собственностью не стеснялся. Это, впрочем, в горах пороком не считалось, а являлось достоинством джигита.
Однажды в этой области имел место следующий случай. Сменившись как-то из окопов, мы ночевали в одной из деревень, где в ту же ночь с нами рядом стояли киевские гусары. Наши квартирьеры перепутали в темноте хаты, и нам пришлось разместиться вперемешку с гусарами. Заснув в конском стойле на соломе, я оставил коня и вьюк на попечение моего вестового Ахмета Чертоева, чеченца редкой беспечности и лени. Утром, напившись чаю, мы выступили на позицию. Дорога шла вдоль реки, от которой потянуло сыростью. Потянувшись к задней луке, к которой обычно была приторочена бурка, я её не нашёл. Мрачно нахохлившийся Ахмет, мокрый, как воробей, трусил в первой шеренге.
– Ахмет, где моя бурка? – обратился я к нему.
Ахмет оглядел с ног до головы меня и коня и решительно заявил:
– Бурка нет – значит, ночью солдат украл.
– Какой солдат?
– Гусарский солдат, что ночевал с нами вместе… Вахмистру надо сказать, пусть пошлёт найти твоя бурка.
Мало веря в действительность такой меры, я всё же вызвал Бекира и рассказал ему о пропаже. Старик и всегда сопровождавший его племянник выслушали меня молча, повесив свои горбатые носы, как скворцы, а затем вернулись в строй. Длинный, утомительный день похода тянулся, как много других, таких же одинаковых и похожих один на другой. Густая грязь дороги, из которой с трудом кони вытаскивали ноги со звуком вынутой пробки, мокрые унылые деревушки, брошенные поля, голые леса вдали, покрытые синеватым туманом… Завёрнутые в тряпьё, уныло бредущие навстречу газды, шарахавшиеся от нас, как от чёрта, в поле и испуганно крестившиеся. Всё такое надоевшее и привычное, так похоже на вчерашнее и завтрашнее. Теперь, много лет спустя, все годы войны в Галиции представляются мне как беспрерывный поход днём и ночью под мелким, нудным дождём, без конца барабанившим по плечам и седлу… Незаметно подошёл вечер, замелькали огни в селениях. Кони передней сотни застучали копытами по деревянному настилу моста. Мокрые и громоздкие, обвешанные оружием, мы сразу наполнили чистенькие комнаты "пана пробоща" запахом мокрой амуниции, конского пота и кожи. Добравшись до то дивана, я упал на него объятый мёртвым сном. Всю ночь снился мне летящий снаряд, разрыва которого я так и не дождался. Было раннее утро, когда я проснулся от осторожного стука в дверь. В комнату втиснулся, наполняя её запахом дождя и мокрой шерсти, взводный Бекир в сопровождении неразлучного с ним племянника, тащившего в обеих руках целый ворох бурок. Бекир взял у него из рук верхнюю, развернул её перед моими глазами.