— Хорошо ты говорил про Бога, — сказал один из них. — В самом деле: если бы все мы, люди, жили по Божьи, разве так было?
Под нарами было страшно холодно. Лева нахлобучил глубже шапку, как можно плотнее завернулся в пальто и закрыл им полностью лицо, так что теплый воздух дыхания оставался под пальто. Без тревожных мыслей, без какого-либо беспокойства он быстро уснул.
Когда он утром проснулся, то заметил, что в том месте, где его шапка соприкасалась с пальто и была щель для воздуха, сквозь которую воздух проходил при выдохе, на пальто образовался иней.
Утром принесли хлеб. Дележ хлеба был своего рода действом в жизни арестантов. Для его осуществления выделялся наиболее опытный и ответственный человек. Ему на то время охрана вручала нож, и он делил пайки, взвешивая их на самодельных весах из палки и привязанных к ней картонок. Хлеб был ржаной, сырой, клейкий. Каждая пайка тщательно проверялась. Потом начиналась раздача хлеба. Каждый желал получить горбушку. Все глаза были устремлены на хлеб. Делящий брал хлебную пайку и, пряча ее, спрашивал:
– Кому?
– Мне, — говорил кто-нибудь из арестантов. Ему живо передавали пайку, и он уже не мог обижаться, досталась ему горбушка или нет.
Лева не спешил принять участие в дележе, и когда ему досталась последняя пайка, он был доволен тем, что остальные получили хлеб прежде него.
В полдень принесли баланду. Это был жидкий суп, состоящий из слегка замутненной воды и двух-трех маленьких картофелин. Никто, конечно, и не помышлял утолить чувство голода этим супом.
Не прошло и часа после обеда, как двери камеры открылись и в нее вошли два одетых в тулупы пожилых крестьянина. Каждый из них на спине нес мешок.
— А, кулаки, кулаки, — раздались голоса.
Тут же, как только двери камеры захлопнулись, пахан встал у окна и зычно крикнул:
— Раскулачивать, раскулачивать!
У крестьян отобрали мешки и потянули их к окну, где восседало большинство воров, а с ними человек в кожаных штанах. В них был не только хлеб, не только сухари, но и бочонок с медом. Воры и их друзья пировали, как говорится, на славу. Пахан поманил Леву рукой: «Иди, поешь с нами». Но Лева отрицательно покачал головой.
— Ешь, если предлагают, — сказал сосед Левы, — а то захилеешь…
Лева ничего не ответил.
После того, как пир закончился и от крестьянских мешков ничего не осталось, к Леве подошел человек в черных штанах. Он сытно поел и имел самый добродушный, улыбающийся вид.
– Я за тебя слово жуликам замолвил, — сказал он Леве. — Чего ты не кушал с нами?
– Я не могу есть это, — сказал Лева.
– Тут ничего особенного нет, это просто раскулачивание…
– А вы со спокойной совестью едите вместе с ворами? — спросил Лева, смотря ему в глаза.
Тот несколько смутился, потом похлопал Леву по плечу и сказал:
– Эх, парень, ничего ты не понимаешь! Совесть — это такое слово, которое давно надо вычеркнуть из жизни, а заодно и из всех словарей. — Так ты не проживешь. Скажу тебе истину, которой сам придерживаюсь, запомни: с волками жить — по-волчьи выть!
– Нет, я так не могу, — возразил Лева. — Буду среди волков, но не буду волком.
– А кем же будешь?
– Лучше быть овцой Иисуса, — улыбнулся Лева. Безбожник рассмеялся:
– Ну, и съедят тебя, как овечку…
Однако эти искушения Лева побеждал легко. С ним был Господь, и он не допускал даже мысли, чтобы есть ворованное, а тем более награбленное.
Глава 5. По дороге испытаний
»… Другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь».
Иван, 21:18
В камере становилось до невозможности тесно, а заключенные все прибывали и прибывали. Тогда администрация решила направить этапников через другие тюрьмы, лишь бы разгрузить камеры. Так, Лева, который должен следовать в Красноярск, был присоединен к этапу, который шел на Канск. Значит, ему предстояло, прежде, чем он достигнет Красноярска, посидеть в Канске. К поезду подцепили так называемый телячий вагон и под усиленной охраной перевели в него этапников из пристанционной камеры. В вагоне было холодно, как на улице. С большим трудом заключенные разожгли железную печку. Она долго дымила, наконец, угли разгорелись, и стало тепло. Ехать до Канска было недалеко, и провизией арестованных не снабдили.
— И для чего мне в Канск? — думал Лева, — Видимо, и в этом план Господа. Этим Он хочет не огорчить меня, а может быть, даже порадовать…
В Канске Лева бывал. Там были братья. Но есть ли братья в тюрьме и сумеет ли он их увидеть?
Когда они прибыли к воротам Канской тюрьмы, этап долго не принимали. Заключенные коченели от мороза, кричали, просили скорей открыть двери тюрьмы, но она была переполнена, и слышно было, что начальство в большом затруднении решало, где разместить новый этап. Наконец тяжелые железные двери распахнулись, и их впустили.
Перво – наперво повели в баню.
– В баню, братцы, в баню! — говорили заключенные. — Значит, вымоют — санобработка.
Но, увы! Из-за переполнения тюрьмы баня не работала, а использовалась просто как место заключения. Когда прибывшие вошли в помещение бани, там был уже другой этап, прибывший до них. Кое-как разметались на каменном полу, каменных скамейках. Было как-то особенно сыро, воздух невыносимо сперт, а люди курили, курили и, находя единственную отраду в табаке и махорке, окончательно отравляли атмосферу. Единственным достоинством этого помещения было то, что здесь было тепло.
На прибывший этап снабжения не предусмотрели, и этапники утром не получили ничего, кроме кипятка.
Настала ночь. Устроившись на полу рядом с другими. Лева помолился и, придав себя в руки Господа, спокойно уснул. Утром проснулся с сильной головной болью. Пребывание в зловонной, сырой атмосфере не могло не отразиться на его самочувствии.
Принесли хлеб. Начался дележ пайка, Когда стало совсем светло, староста бани, высокий, крепкий арестант, крикнул:
– Раздевайся! Приступай к работе!
– Что за команда? — подумал Лева.
Он увидел, что все подчинялись ей, живо стаскивая с себя кальсоны, трусы, рубашки. Боже мой! Он впервые видел такую «работу». Заключенные дружно искали вшей и били их ногтями. Вшей была масса. «Неужели и у меня есть? — подумал Лева. — Да, тело чешется». Он снял с себя нижнюю полу рваную рубашку и вывернул: да, вши! И где только набрался?..
А как было не набраться их в такой тесноте! Ведь еще ни разу не делали дезинфекции белья, не «жарили». И к вечеру, когда еще не стемнело, повторилась та же команда:
— Раздевайся! Приступай к работе!
И опять все разделись и били, давили вшей.
— И откуда только они берутся? — думал Лева. — Все новые и новые…
Лева щелкал вшей и смотрел на голых, раздетых арестантов. Некоторые были еще в теле, упитанные, но большинство худые, изможденные голодом, «И всем нам грозит смерть — думал Лева! — И все эти люди кругом, если не покаются, пойдут в погибель. Но кто скажет им о Христе, кто призовет к Иисусу?»
Вот встать здесь и сказать громко этим людям, что есть спасение, что есть настоящая жизнь во Христе. Но на это у Левы не было сил, не хватало огня. Во всем теле он чувствовал страшную слабость, и болела голова. Он достал Евангелие и стал читать открывшееся место:
«Но вы пребыли со Мною в напастях Моих, И я завещаю вам как завещал Мне Отец Мой, Царство, Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых. И сказал Господь: Симон! Симон! се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу; Но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих» (Лук. 22:28-32).